Движением, полным грации, Лорна повернулась на звук голоса и увидела тонкую фигурку девушки, смотревшей исподлобья и медленно спускающейся по лестнице.
– Просто чашка чая перед ужином, – вздохнула она.
– В принципе мы сегодня не собирались ужинать. У нас был очень обильный рождественский обед, поэтому вечером мы думали перехватить что-то прямо на кухне, может быть, немного супа. Боюсь, что вас это не устроит... Кстати, меня зовут Элизабет Тремэн!
Девушка приблизилась к гостье, и ее серые внимательные глаза стали придирчиво оглядывать женщину: ее воспитание не позволяло ей большего. Действительно, увидев в окно подъехавшую карету, Элизабет почувствовала странную тревогу, которая усилилась еще больше, когда она заметила, насколько хороша незнакомка. Такая красота всегда опасна! Какой-то почти животный инстинкт подсказывал ей такое недоверие.
Лорна, дерзко засмеявшись, подняла брови.
– У вас здесь странные манеры для владельцев замка.
– А это вовсе не замок. Когда отец строил дом, он меньше всего хотел сделать его похожим на замок. Это просто дом, поместье, все, что хотите! И только...
– Он очень похож на замок, но не беспокойтесь, я сумею привыкнуть... Кстати, ведь мы кузины, поскольку мой отец, сэр Ричард Тримейн, был вашим дядей...
Слегка удивленный таким неожиданным и забавным обменом колкостями, Гийом счел необходимым вмешаться: молодая и, как всегда, очаровательная хозяйка усадьбы могла превратиться в драчливого петуха.
Но он частично оправдывал ее. Прекрасная англичанка вела себя, как в завоеванной стране. К тому же упоминание о его сводном брате, этом предателе и ненавистном сэре Ричарде, да еще под его собственной крышей, было ему неприятно, но приходилось все-таки соблюдать обычаи гостеприимства. Положив руку на плечо дочери, он умиротворяюще улыбнулся ей и сказал:
– Будьте, пожалуйста, снисходительны, племянница, к этой юной хозяйке дома, которой пришлось пережить тяжелый день и которая никогда не забывает об усталости своих людей. И все же мы рады вам. Усаживайтесь поудобнее, а мадам Белек позаботится о Китти. Рекомендую ее вам, Клеманс. Это наш старинный друг...
Мисс Тримэйн позволила увести себя в салон, приказав Кола внести за ней большой сверток, завернутый в толстую ткань и перевязанный кожаными ремнями.
– Это подарок, который я собиралась вручить тебе сегодня же, – сказала она, обращаясь к брату и взяв его за руку. – Мы развернем его вместе.
– А что это такое? – спросил мальчик, но она лишь улыбнулась в ответ.
Он был одновременно счастлив, взволнован и обеспокоен поворотом событий. Он никогда не предполагал даже, что Элизабет может быть столь откровенно недоброжелательной по отношению к женщине, которую она не знала, но которую он любил. Однако, вспомнив свою собственную реакцию при встрече с Александром де Варанвиль, он задался вопросом, не испытывала ли девушка подобных чувств.
Уют и тепло маленького салона, серо-зеленая обшивка стен и гиацинты, стоящие на их фоне, вызвали у гостьи невольный возглас восхищения:
– Как здесь хорошо! Прелестно!
Она протянула руки к пламени камина, а когда молодой слуга принес и прислонил к столу сверток, то пригласила Артура помочь ему распаковать его.
– Осторожней! Это настоящее произведение искусства...
Опасаясь, как бы молодые люди не испортили вещь, она расстегнула крючки на своей шубке и бросила ее на кресло, потом встала на колени, чтобы руководить операцией. Возможно, это было и небесполезно, ибо Артур, как все дети, получающие подарок, слишком решительно его распаковывал. Гийом, Адам и Джереми стояли поодаль и наблюдали: первый – с интересом, второй – с любопытством, а третий – со смутным беспокойством, которого он никак не мог бы объяснить. И вдруг все трое застыли. Когда упало последнее полотнище, они увидели портрет женщины в фас, от которого стоявший на коленях Артур отшатнулся с криком «Ах!». Это был портрет его матери, которого он никогда не видел.
Это действительно была великолепная вещь! Портрет был небольшой, но превосходный! И столь волнующий! На фоне романтичного парка в легком тумане Мари-Дус появилась вдруг в этом доме, куда она всегда мечтала войти, но он для нее остался запретным.
На женщине было платье из тафты цвета увядающих нежно-розовых лепестков розы, отделанное пеной белоснежных легких кружев, закрывающих ее грудь, руки и обрамлявших ее шелковистые волосы, к которым была прикреплена бледная, почти белая роза. Пять ниток дорогого жемчуга обвивали ее шею. Казалось, что свет в комнате вдруг померк.
У Гийома от волнения пересохло в горле и слезы выступили на глазах. Этот образ как бы повернул время вспять. Это было то недостающее звено, которого не могло себе представить его воображение в последние годы. Это была леди Астуэл, знатная дама, очень еще красивая, но очень хрупкая и даже немного болезненная. Она не была уже беззаботной и сияющей хозяйкой дома в Овеньере, которая всеми клетками своего тела впитывала любовь, но и не та бледная тень женщины, которую он увидел в ее последний час. На портрете болезнь уже наложила печать на ее прелестное лицо.
Артур оставался стоять на коленях, и из его широко открытых глаз катились слезы, взволновавшие Гийома. Нагнувшись над ним, он поднял мальчика и прижал к себе, устремив на племянницу жесткий взгляд:
– Мне кажется, рождественский подарок должен вызывать улыбку, а не слезы. А вы как думаете?
Молодая женщина не успела ответить. Вытирая ладонью слезы, Артур воскликнул:
– Не сердитесь, отец! Лорна хотела доставить мне удовольствие, я уверен в этом, но я никогда не видел этого портрета, поэтому меня он так взволновал...
– Мне надо было об этом подумать, – глухо проговорила мисс Тримэйн, – я очень огорчена, что мой жест произвел такое тяжелое впечатление. Мы нашли его в комнате сэра Кристофера в день его смерти в начале месяца...
– Боже мой! – прошептал Гийом. – Я никогда не мог подумать, что он так скоро последует за ней!
– А он был в этом уверен. Вспомните, как он вел себя на похоронах матери! Ведь он почти радовался. А теперь вернемся к портрету. Он заказал его через два года после своей женитьбы сэру Томасу Лоуренсу, но лично для себя, как он признался мне перед смертью. И мать согласилась с тем, чтобы этот портрет его обожаемой супруги, которую он так любил, никогда ничего не прося взамен, висел только у него в комнате, только для него.
– Вы сказали, что он висел в его комнате?
– Если это можно было назвать комнатой! Монастырская келья или что-то в этом роде! Никаких ковров, никакой обивки на голых камнях стен! Кое-какая мебель, которая не подошла бы и апартаментам управляющего, но зато напротив простой дубовой кровати висел этот портрет, и все остальное исчезало. Это на нее он смотрел по вечерам, перед тем как уснуть – пока он еще мог спать! – и на нее бросал первый взгляд, просыпаясь утром.
