— Раньше нужно было думать, — пожал плечами Семен Александрович, обращаясь не то к себе, не то к Петру Григорьевичу, не то к собаке. — Деньги принесли? — это уж он явно у него спрашивал, решил Петр Григорьевич, откуда же у собаки деньги. Он помотал головой, пытаясь привести мысли хоть в какой-то порядок.
— Да, вот здесь в кейсе ровно два миллиона рублей. Чуть больше шестидесяти тысяч долларов, можете пересчитать.
— Что? А… мы, кажется… что кажется? А, да, мы уже говорили на эту тему. Считать я ничего не буду и никаких денег не возьму.
— Как же, — испугался Петр Григорьевич и почувствовал, что все его внутренности проваливаются куда-то вниз, — мы же договаривались! — Голос его звучал умоляюще. — Я же…
— Да нет, — усмехнулся старик, — вы меня… это… не так поняли. Всё мы сейчас сделаем, и часа через два будете поглаживать новую для себя бородку… ну, не знаю, что вы еще захотите у себя пощупать и погладить. Но денег я решил не брать. И не спрашивайте, почему. Да потому что не нужны они мне… аб-со-лют-но! Понимаете? Да и брать деньги за лебединую песню как-то негоже.
— Какая песнь, о чем вы, не понимаю, — сказал Петр Григорьевич просто для того, чтобы скрыть и волнение, которое так и колотило его, куда там Паркинсону, и надежду, и страх.
— Не понимаете — и тем лучше. Что за глупая привычка стараться всё понять. Я в отличие от вас давно понял, что ничего не понимаю… Да! — вдруг выкрикнул он тонким голосом. — Не по-ни-маю! Почему такой гений как я вместо почета, мировой славы и Нобелевской премии кончает жизнь преступником в нищей хибарке в подмосковной Удельной? Почему? То-то же, — вдруг обмяк он. — Ладно. Клофелин в той дозе, что я подсыпал вашему… вашему… ну, теперь уже можно сказать не вашему сотруднику, а вам, будет действовать часа два, а работы у нас полно.
— Как это мне? — снова испугался Петр Григорьевич.
— Да привыкайте же вы наконец к тому, что скоро произойдет. Не стройте из себя в последнюю минуту невинную девочку. Сами же просили. Вам — не вам, я ж вам всё объяснял несколько раз! Этот, — Семен Александрович кивнул в сторону спящего Евгения Викторовича, — еще пока что ваш сотрудник, но скоро станет вами.
Семен Александрович достал откуда-то из-под стола два не то шлема, опутанных множеством проводков, не то странного вида фиксаторов. Господи, почему-то всплыла в памяти Петра Григорьевича строчка Окуджавы «и комиссары в пыльных шлемах…».
— Садитесь сюда, Григорий… простите, Петр Григорьевич, видите, запомнил, наконец, ваше имя — а то провода не дотянутся. И не тряситесь вы так… будет вам и русая бородка, и вон какие плечи, и член, надо надеяться, под стать… ха… ха… Не проверяли, случаем? И о поджелудочной железе своей забудете. Теперь запомните: когда мой аппарат начнет работать, копируя содержимое вашего мозга, вы ничего особенного не почувствуете, всё будет как при обычном засыпании — мысли ваши замедлятся, как бы загустеют, и вы незаметно погрузитесь в сон. Когда копирование закончится, вы вскоре проснетесь, но уже в теле вашего… кто он там у вас… а, да… аналитика. И будете прекрасно помнить всё, что с вами случилось. И уж подавно рак ваш уж никак не даст забыть о себе.
— Как это? — вдруг разволновался Петр Григорьевич. — Какой же тогда рак? Тогда зачем… Вы ведь только что сказали, что будет у меня бородка, а рак у меня и без бородки не дает себя забыть…
— До чего ж, простите, вы… даже не знаю, как назвать… тугодумный, что ли… А еще бизнесмен. То-то наш отечественный бизнес никак из пеленок не вылезет.
— Не понимаю.
— Какое-то время, по крайней мере, пока не догрызет одного из вас ваш ненасытный рак, в этом прекрасном, но не слишком справедливом и благоустроенном мире будут существовать два Петра Григорьевича. Один, в своем старом обличье, со своими старыми болями и болячками будет ждать конца, другой — в другом теле с русой бородкой и русыми волосами — радоваться жизни. Я вам всё это уже объяснял. Устал уже. Но мы слишком много говорим…
Страшно было до спазмов в сердце. Ужас подымался в груди каким-то ледяным цунами. Хорошо хоть услышал в этот момент почему-то успокаивающий перестук недалекой электрички. И муха помогла. Билась, бедняга, о давно не мытое стекло оконца. И жужжала, жужжала, хотя, может быть, подумал Петр Сергеевич, жужжала вовсе не полудохлая муха, которая, наверное, всё равно уже примирилась с судьбой, осень уж на носу, а самолет в небе. Где-то тут аэропорт Быково должен быть не слишком далеко. Прав, прав был старик, он явно засыпал, подумал Петр Григорьевич, потому что перед ним стояла Таня и смотрела на него не то со страхом, не то с изумлением. Это… это… наверное… из-за шлема. А может, это она на Галю уставилась… уставилась, приставилась… подставилась… Хотя видеть Таню и Галю вместе было Петру Григорьевичу как-то неловко, сон не пугал его, и он легко погружался в него. Ну конечно, он уже спит, потому что Танюшка начала о чем-то оживленно, но вполне дружелюбно беседовать с Галей.
Проснулся он от того, что сидеть на жестком колченогом стуле было неудобно. И шея у него затекла. Да, прав был старик, он помнил всё. И словно подтверждая это, по-хозяйски кольнуло его и крутануло где-то в кишках. О, господи. Он провел рукой по голове. Буденновского шлема на нем уже не было. Сколько же он проспал? Он посмотрел на Евгения Викторовича, который тоже уже был без шлема. Аналитик заерзал, повертел шеей — наверное, и у него она затекла — и смущенно спросил у старика, который внимательно смотрел на него:
— Простите, где у вас туалет?
— Что? А, да. На улице, конечно, где ж ему быть.
— И я найду его?
— По запаху.
Интересно, с острым любопытством, даже с замиранием сердца подумал Петр Григорьевич, кто теперь этот хмырь с бородкой — главный аналитик из Томска или он сам, только в другом, так сказать, теле. В другой ипостаси, ухмыльнулся он от избытка чувств.
— Простите… — посмотрел он на человека со знакомой бородкой, — вы…
Евгений Викторович вдруг засмеялся:
— Вот уж не думал, что ты, старый хрен, станешь сам с собой так уважительно разговаривать. На вы. — Он посмотрел на Петра Григорьевича, покачал головой. — Гм, оказывается, видеть себя в зеркале са-а-всем не то же самое, что вживую в трех измерениях. Так сказать, в 3D. И выглядишь ты, уж не обижайся, мы ж все-таки не чужие, чего уж тут крутить, выглядишь ты не слишком авантажно.
Странно, однако же, совсем близнецами они почему-то не стали, отрешенно отметил старый Петр Григорьевич. Уже сейчас намечается разница у них. Ему в уборную совсем не хотелось, а этому, видишь ли, приспичило. Гм… почему-то он сразу стал относиться к бородатому своему двойнику с некоей настороженностью. Ревнует, что ли. Хотя думать так или тем более чувствовать, было явной глупостью. Всё это было так странно, так непривычно для него, так для этой ситуации не было у него в запасе никаких готовых шаблонов старого опыта, которыми мы, строго говоря, в основном и пользуемся в своем умственном процессе, что мысли никак не хотели идти своим чередом и всё время норовили замереть в парализованном изумлении.
