Аналитик, он же Петр Григорьевич или, пожалуй, лучше Петр второй, так, наверное, он будет думать о себе, пока не останется в одном только экземпляре, встал и вышел из хибарки. Господи, не иначе как он превратился в американского астронавта на Луне — лишившись там привычного земного притяжения, они подпрыгивали в своих скафандрах на знаменитых кинокадрах, как воздушные шарики, а он вместо слабых ног, которые надо было ставить медленно и осторожно, чтобы не оступиться, чувствовал под собой мощные пружины, на которых что бегать, что прыгать казалось легче пареного.
Старик не преувеличивал. Не нужно было обладать собачьим нюхом, чтобы найти по запаху нужник. Из дощатой будочки тянуло такой густой и даже как бы физически ощутимой вонью, что найти ее можно было и с закрытыми глазами. Он расстегнул ширинку — как-то она не так открывалась, как у него, ну, конечно же, у него ширинка была на пуговицах, а у этого… на молнии. И трусы не его. И рука была не его. Куда только делись знакомые пятна пигментации и такая привычная подагрическая боль в суставах руки, без которой пальцы уж вроде и не пальцы. И ногти не так подстрижены. Да и сам член, который держала эта чужая рука, был странный. Впрочем, почему же странный, вполне пристойный член, просто побольше и посолиднее его сморщенного членика. А уж писалось… Может, и у него в юности била когда-то такая же струя — что там пожарный гидрант — он уже забыл, потому что давно пузырь его бедный ослабел, и мочился он медленно и по-стариковски вяло.
Он застегнул ширинку и повел плечами под чужим незнакомым пиджаком. Господи, это ж надо, чтобы от простого сокращения плечевых мышц, как они там называются, триглавые, что ли, можно получать такое удовольствие. Он медленно развел руками, наслаждаясь давно забытой готовностью тела к любым движениям. Коснулся дощатой в просветах стенки. Еще не хватало развалить этот нужник на куриных ножках…
Он вернулся в хибарку. Главный Петр Григорьевич, так сказать Петр первый, смотрел на него, приоткрыв рот, как дети смотрят на что-то необыкновенно интересное. Но в глазах у старого дурака, отметил Петр второй, угадывалась и некая настороженность.
— Петя, — сказал он, — к этому надо привыкать, потому что, похоже, мы первые двойники в этом лучшем из миров. А ты нахохлился. Ты бы посмотрел, как я только что писал! Это было не мочеиспускание, а песнь песней! Поэзия. Это нужно было видеть и этому нужно было аплодировать. А ты надулся, как будто ты меня… ревнуешь. Что, нет? Пойми, старый хрен, я — это ты, а ты — я. Это пусть твой старый членик ревнует к моему молодому члену, но мы-то не детсадовцы, сравнивающие свои пиписьки, нам-то это просто смешно. Если мы, конечно, их интеллектуально и превосходим, в чем я теперь не очень уверен.
— Да, ты, конечно, прав, — задумчиво сказал оригинальный Петр Григорьевич. — Просто каждый отдельный организм, наверное, инстинктивно стремится к некоей суверенности, к отдельности, и с этим ничего не поделаешь, это, очевидно, закон природы, к этому нужно привыкать. Тем более когда физически нас с тобой отделяет друг от друга целая пропасть. Один, молодой и здоровый, в восторге от того, как он мочился. Того и гляди начнет от самовлюбленности онанизмом заниматься, хрюкая от удовольствия. Второй, старый и умирающий, пытается скрыть зависть и раздражение, которые вызывает у него копия. Хотя, наверное, это естественно. Говорят, даже сиамские близнецы не всегда в восторге друг от друга.
И тут вдруг Петр Григорьевич, он же Петр первый, замер. Как же так, только что они… чего уж финтить… убили человека. И при этом преспокойно несут чушь о суверенности оригинала и копии и о величине членов. Это до какой же степени эгоизма нужно дойти… И так увиливать от ответственности. Хотя бы перед собой. Даже за множественное число ухватился — мы убили. Не мы убили, а он, он один убил.
И Петр второй, а лучше, чтобы не путаться, надо ему оставаться Евгением Викторовичем, а Петру Григорьевичу — самим собой, так сказать, оригиналом, оба они разом почувствовали неуместность, да что неуместность, скорее равнодушную жестокость их болтовни, и замолчали.
— Семен Александрович, — спросил Петр Григорьевич после паузы, — а мой… предшественник в этом теле… он…
— Его, строго говоря, уже нет, — пожал плечами Семен Александрович. — От всего его неповторимого «я» оставалось несколько гигабайтов на моем сервере, которые я благополучно стер для того, чтобы не оставалось следов нашего маленького… эксперимента. Знаете, наверное, что такое кнопка «делит» — стереть. Смерть, в сущности, ведь и есть нажатие на эту кнопку. Была жизнь — и вот нет ее, словно и не было. В компьютере хоть можно стертое выудить из корзины и восстановить, а с настоящей жизнью такое не получается. Хотя шарлатаны всякие, у которых, очевидно, на том свете, как теперь говорят, всё схвачено, именно это и обещают.
И Петр Григорьевич и Евгений Викторович разом посмотрели на Семена Александровича, который сидел в маленьком креслице. Глаза он плотно закрыл, но им обоим показалось, что его по-стариковски худые плечи несколько раз судорожно дернулись.
Обивка кресла, на котором он сидел, совсем вытерлась, засалилась, но зато идеально гармонировала и с пыльной грязной комнаткой и с лохмотьями самого хозяина.
— А теперь уезжайте, — сказал хозяин, не открывая глаз. — С самого начала я не сомневался в успехе. Пусть я и старый осел, и преступник, но все-таки гений, как ни крути. Уезжайте. Впрочем, это, наверное, бывает. Хотя в психиатрии так называемые идиот-саванты не совсем то. Они умеют гениально перемножать в уме чудовищные числа и точно помнят, какой день недели был, скажем, третьего апреля тысяча пятьсот третьего года, но в остальном они изрядно дебильны. Я же знаю, что я гений, но дурак, и отличаюсь от них хотя бы этим. Ну, да ладно. И не забудьте взять свои деньги. Я ведь не выпендривался… чего? А, да. Не выпендривался, когда сказал, что деньги мне не нужны. Лебединую песнь за гонорар не поют. А тех денег, что вы дали мне как задаток, хватило с лихвой. Об одном жалею…
— О чем же? — спросили Петр Григорьевич и Евгений Викторович почти хором.
— А? Да. Хотелось бы мне посмотреть на лицо моей бывшей лаборантки, когда ей принесли перевод на двести тысяч рублей. Так и вижу, как у нее очки вопреки законам тяготения сами по себе на лоб поднимаются. Я когда деньги переводил на почте, на меня девица с ярко-рыжими крашеными волосами всё смотрела подозрительно — откуда у этого бомжа столько бабок, спер, наверное. И головой качала. Лучше бы мне, старый хрыч, подарил. Я б ему…
— Семен Александрович, — сказал Петр Григорьевич, — во-первых, позвольте поклониться вам в пояс. Вы не только гений, вы и человек необыкновенный. А во-вторых, зачем вы говорите о лебединой песне? Может, есть и другие пути использования вашего… открытия.
— Ну, насчет лебединой песни объяснять вам ничего не буду. Скоро поймете… А насчет других путей… может быть, вы и правы… Но…
— Что же вам мешает, Семен Александрович, пойти по… менее радикальному пути? — спросил Евгений Викторович.
— Гордыня. Она ведь тоже признак незрелого ума. А теперь уезжайте.
