Конечно, китаец наш человек жестокий, настоящий охотник в джунглях бизнеса. Но как только разум и расчет подсказывают ему наиболее выгодный ход, он этот ход и делает. Иначе был бы бизнес сборищем плачущих от умиления ангелочков, а не хищников в деловых костюмах. И, к сожалению, друг мой Костя, надо признать, что психология хищника человеку куда понятнее и естественнее, чем призыв возлюбить ближнего своего как самого себя и отдать ему последнюю рубашку.
— Всё это, Евгений Викторович, так, но всё равно я никак не могу забыть, что Фэн хотел Петра Григорьевича убить.
— А ты и не забывай. Я ж не прошу тебя возлюбить его как самого себя. Просто используй его для пользы компании. Андерстэнд?
— Иес, сэр.
15
— Костя, это Евгений Викторович. Я звоню из дома. Ты очень занят сегодня вечером?
— О чем вы говорите, шеф. Что я должен сделать?
— Приезжай ко мне домой и предупреди родителей, что, скорей всего, переночуешь у меня. В холодильнике пять бутылок пива, на закуску макрель горячего копчения и долгий разговор.
— Слушаюсь, шеф. Когда я должен приехать?
— Когда сможешь. Жду тебя.
Костя приехал через полчаса и вопросительно посмотрел на Евгения Викторовича.
— Садись и чувствуй себя как дома. В полном смысле этого слова. Потому что разговор, о котором я тебя предупреждал, жизненно важен в полном смысле этого слова, по крайней мере, для меня. Это не общие рассуждения о нравах бизнеса, которыми мы вчера с тобой развлекались по дороге в Москву. Беру быка сразу за рога, хотя не уверен, кто кого одолеет: он — меня или я — его… Скажи, Костя, только постарайся быть предельно честным со мной: кто я для тебя?
— В каком смысле, Евгений Викторович?
— В самом прямом. Но я, конечно, говорю не о том, что я президент компании «РуссИТ», в которой ты возглавляешь службу безопасности.
— Простите, я не совсем улавливаю…
— Тогда я спрошу тебя несколько иначе. Кто я для тебя: Евгений Викторович Долгих, семьдесят седьмого года рождения, уроженец города Томска, или Петр Григорьевич Илларионов, сорок восьмого года рождения, уроженец Москвы? Только, повторяю, постарайся быть абсолютно откровенным, причем не столько со мной, сколько с самим собой. Подумай, пока я разолью пиво и нарежу эту рыбину. Есть мы ее будем руками, так что нам не до политеса. Ни с рыбкой, ни с тем, о чем я хотел поговорить.
«Господи, — думал Костя, — ну как я могу объяснить то, что сам как следует не понимаю? И не смогу, наверное, понять никогда».
— Понимаете, умом я всё понимаю и всё помню. Я знаю, что разговариваю сейчас с Петром Григорьевичем в его, так сказать, новом обличье. Но знать — это одно, а чувствовать — совсем другое. Я, конечно, несу сейчас околесицу, но как вы просили, я стараюсь вывернуть душу наизнанку и посмотреть, что там…
— Тогда постарайся представить себе, что Петр Григорьевич вовсе не умер, он просто загримировался под Евгения Викторовича, приклеил эту вот бородку, — Евгений Викторович подергал себя за русую бородку, — и надел парик. Понимаешь, что я хочу сказать?
— Понимать-то понимаю, но… не знаю, как это выразить… Всё равно вы… — Костя печально покачал головой. — Вы — это не Петр Григорьевич. Уже тогда, когда мы возвращались из Удельной после… после всего этого… и Евгений Викторович, я хочу сказать, конечно, не сам Евгений Викторович, он ведь… если называть вещи своими именами, его уж не было… И вот я поймал себя на том, что мне было как-то неприятно, когда вы, так сказать, новый Петр Григорьевич обратился к старому моему шефу, шефу и ангелу-хранителю, как-то… ну, что ли, запанибрата. Глупо, конечно…
— Нет, почему же, Костя, совсем не глупо. Я сам довольно быстро почувствовал, что мы, то есть копия и оригинал, сразу начали как-то отдаляться друг от друга, расплываться в разные стороны. Я еще вспомнил, как читал когда-то, что много миллионов лет назад на Земле существовал один материк, который потом распался на части, и эти части начали отдаляться друг от друга. Почему так — не знаю. Ведь когда покойный Семен Александрович объяснял эту процедуру, он ничего не говорил о том, что и копия и оригинал быстро начнут расходиться, а не останутся одним Петром Григорьевичем. Если и мне быть честным до конца, я вообще не очень-то верил, что вся эта процедура возможна. Я думал, я знал, что скопировать человека невозможно. Но оказалось, что главная опасность в невозможном — это то, что невозможное может оказаться возможным. Ты догадываешься, почему я затеял этот разговор с тобой?
— Как вам сказать… Наверное, потому, что я единственный человек, который знает вашу тайну.
— Это верно, Костя. Но есть и еще одно соображение. Ты помнишь, как ты решил, что я хочу воспользоваться твоим телом?
— Помню.
— И до этого ты стал мне настоящим сыном, потому что своего сына я потерял. Или он меня потерял — не в этом дело. В монастыре он дальше от меня, чем если бы он был на Луне. А уж после того, как ты пригорюнился тогда, сидя за рулем «лексуса» и думая, что я посягаю на тебя, твое тело, ты стал для меня самым дорогим человеком на свете. Я абсолютно уверен, что ты был предельно честен и действительно был готов умереть за меня. Вместо меня. Поэтому-то я и затеял этот довольно сумбурный и, наверное, тягостный разговор. Больше мне поговорить не с кем. Мне, Костя, скверно на душе, очень скверно, потому что теперь я знаю, что никогда не смогу спрятаться от одного маленького, но свирепого в своей прямоте и настырности фактика: я убил человека. Ни в чем не повинного Евгения Викторовича. Убил ради спасения своей жизни. И мало того что убил его. Я в теле Жени теперь как в капкане, как в ловушке, из которой никогда не выбраться. Ты скажешь, не я первый убил, и не я последний. Убивали наши далекие пращуры, убивали всегда, убиваем и мы. Тысячами, миллионами. Оптом, так сказать, и в розницу. Но мне от этого не легче. Я ведь, Костя, всю жизнь был вполне нормальным человеком, то есть я совесть свою особенно не напрягал, и она меня не мучила. А тут вдруг выяснилось, что сидит она во мне как некий рудиментарный орган, который вдруг становится вовсе не рудиментарным, а очень даже важным. Как внезапно воспалившийся аппендикс. Вот-вот лопнет и заразит весь организм. И не дает мне покоя. Не только не дает мне быть довольным собой и жизнью, но просто-напросто мешает мне жить. Спать не дает. Дышать не дает. Вцепился в душу мою как клещ, которого не вытащишь и не стряхнешь. Спроси меня про такую ситуацию лет десять, двадцать тому назад, я бы только пожал плечами. Жизнь, сказал бы я, не роман Достоевского. Это его герои мучились угрызениями совести. Ну, может, еще кое-кто из несчастных русских интеллигентов мыкался. Тем более что советская власть быстро ликвидировала совесть как буржуазный предрассудок. Быстро и эффективно: половину населения заставили писать доносы на ближнего, а вторую половину — сторожить посаженных. И стала наша российская жизнь без стыда и совести куда как проще. И сложнее, и страшнее. Кое-что, конечно, изменилось за последние годы. Доносы писать и стучать на ближнего своего перестали, приоделись, пересели в собственные машины, засыпаем друг друга эсэмэсками, но совесть пока так всерьез и не вернулась. То ли не производится она в нашем отечестве, то ли спроса на нее нет, то ли импорт ее не налажен, потому что пошлина высокая. Шучу, Костя, но не очень.
