Но сейчас я вам скажу нечто, что, как я полагаю, может иметь прямое отношение к этому приговору.
— Что, Яша? — с трудом спросил Евгений Викторович.
— Этот трагический гений…
— Семен Александрович?
— Да. Вся эта операция по переносу сознания от одного человека к другому, в данном случае от Петра Григорьевича к настоящему Евгению Викторовичу, происходила, как вы только что мне рассказали, наложением на голову какого-то прибора, который вы называете шлемом?
— Да.
— Когда весь этот чудовищный паззл начал складываться у меня в голове в абсурдную, но единственно возможную картинку, я проторчал не один час в Интернете, стараясь понять, как работает человеческая память. Я ведь не нейрофизиолог, да и они, как я быстро понял, знают далеко не всё. Ох как не всё. Очень многое, как и следовало ожидать, изучено плохо, понято еще хуже, но твердо установлено, что человеческая память, которая, собственно, и составляет самосознание, наше «я», состоит из памяти двух типов. Из памяти в виде электрических зарядов, циркулирующих через синапсы между миллиардами нейронов, и долговременной памяти, хранящейся в некоторых молекулах. Вообще ведь строение и работа мозга — одна из величайших загадок Вселенной, и познана нами едва-едва. А может быть, еще меньше. А я, как уже сказал, так вообще полнейший профан. И тем не менее я подумал, что ваш удельнинский гений работал только с электрическими зарядами, совершенно не трогая долговременную память, скрытую в молекулах. Хотя бы потому, что если электрические заряды мозга хоть чуть-чуть, но изучены, то долговременная память, хранящаяся в молекулах, — это вообще терра инкогнита.
— И что это может значить?
— То, что на самом деле ваше «я» состоит сейчас из двух частей — «я» покойного Петра Григорьевича и «я» Евгения Викторовича. По всей видимости — это я говорю как полнейший невежда — наше текущее, так сказать, операционное «я» сложено в основном из электрических зарядов. Тех, с которыми работал ваш Семен Александрович. А долгосрочную память, закодированную в молекулах мозга, он не трогал. Наверное, потому, что не знал, как это сделать, и не умел. И без того он сделал то, что больше сделать никто в мире не смог бы.
— И что всё это может значить?
— Не знаю, если говорить честно. Но могу лишь предположить, что время от времени информация, спрятанная в молекулах мозга, тоже будет подниматься на поверхность. Скорей всего, это будет процесс спонтанный и от ваших осмысленных усилий не зависящий. Что вы так задумались?
— Ты, кажется, как всегда прав. Меня это даже пугает.
— Что вы хотите сказать?
— Недавно по мобильному, который принадлежал настоящему Евгению Викторовичу, позвонила его матушка. Я в первую минуту растерялся. И вдруг назвал ее «ма». Не мама, заметь, не мамуля и не мамочка, а именно «ма». То есть употребил слово, которое Петр Григорьевич не употреблял никогда. Слово интимно-семейное. Которое мог знать только Евгений Викторович.
— Как она на него отреагировала?
— Восприняла его естественно. Очевидно, что оно для нее было совершенно естественно. Ее сын Женя Долгих, надо думать, часто употреблял это слово. Мало того, я вдруг вспомнил, как выглядит отец. Не абстрактный образ отца, а конкретный физический облик моего отца, я имею в виду отца Евгения Викторовича. И коротко, почти под машинку, стриженные волосы с проседью, и обвисшие седенькие усы, и хмурый вид — краткий портрет Виктора Тихоновича Долгих.
— Вот видите, Евгений Викторович. Кажется, я был прав, а это уже совсем другая картина…
— В чем же? Вундеркинд? — В голосе Евгения Викторовича в первый раз за разговор мелькнула надежда.
— Я абсолютно уверен, что ваша долговременная молекулярная память будет всё больше и чаще вылезать на поверхность.
— То есть я буду опять понемножку становиться Женей Долгих?
— Не сомневаюсь. И оставаться при этом в большой степени Петром Григорьевичем. Как уживутся эти два «я» в одном человеке, в каких они будут отношениях, в каких пропорциях — это уже совсем другая история. Люди ведь на самом деле редко… как бы выразиться… однообразны. Большинство несут в себе разные начала. Они как бы состоят из разных людей. Вот я вам рассказывал об Ольге Филевой. Я насчитал в ней как минимум человек пять. И озорная хулиганка-эпатажница, и нежная страстная женщина, и трусливая девочка, прячущая за своим хулиганством ужас перед людьми, и мощнейший интеллект. И всё в одной девице.
И еще одна вещь, с вашего позволения. Амнезия, то есть потеря памяти, штука достаточно распространенная. Посмотрите хотя бы программу «Жди меня» на телевидении. Столько там таких случаев… Врачи, как я вычитал в том же Интернете, кое-как пытаются восстанавливать временно потерянную память. И что-то им порой удается сделать. Но какие-либо медикаментозные методы я бы на вашем месте сразу же отверг. Слишком в вашем случае всё зыбко, неопределенно, непонятно. С другой стороны, я почти что уверен, что ваши контакты с вашим прошлым, с родителями, родным городом, знакомыми с детства людьми и вещами вполне могут активизировать вашу дремлющую молекулярную память.
— Яша, ты не представляешь, что ты делаешь для меня…
— Ничего особенного, господин президент, просто стараюсь выслужиться перед вами. А если серьезно, мне, как ни парадоксально, легче, чем вам сформулировать ваше положение. Да, конечно, чужая душа, как известно, это потемки. Но и своя часто не светлее. Ведь когда всматриваешься в собственную душу, разобрать, что в ней, ох как непросто. И темно в ней, ничего толком и не увидишь, и не любит она, когда ее рассматривают. Вы, Евгений Викторович, считали себя убийцей. Кое-кто живет с этим вполне мирно. А кто-то даже и гордится. А кто-то страдает. У вас появляется надежда.
— Какая?
— Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Просто хотите, чтобы я сформулировал свои мысли еще раз. Так вот, у вас появилась надежда, что якобы убитый вами человек вовсе и не убит. Или, скажем, не совсем убит. Даже Уголовный кодекс различает убийство и попытку убийства. Другими словами, вы перестаете быть убийцей, прежде всего в собственных глазах. Ведь Женя Долгих жив. Пусть он еще не совсем оправился, но человек, помнящий, как он всю жизнь звал маму, в покойники никак не годится. И цель у вас появляется. Кроме, разумеется, других, о которых я сейчас не говорю.
— Какая цель, Вундеркинд?
— Выходить Женечку Долгих. И его вам жалко, и себя тоже. И желательно, чтобы он ужился в одной голове или душе — кому что больше нравится — с Петром Григорьевичем. Тем более что никуда они деться друг от друга уже не смогут никогда. А что, я думаю, я даже уверен, что они вполне могут даже обогатить друг друга. Женечке явно не хватало хватки и решительности Петра Григорьевича, а Петру Григорьевичу молодого энтузиазма аналитика.
— Раз вы всё знаете, скажите, о чем я сейчас думаю. Держу пари на пять бутылок лучшего французского коньяка, что не знаете.
— «Курвуазье» или «Наполеон» — я к своему стыду их не различаю — вещь, конечно, хорошая, но я даже и пытаться не буду догадаться, что вы там в своей запутанной голове держите.
