«Да, но связь все-таки нужна, – возразила взрослая Габриэль. – Товарищ, конечно, отвратительный, но это советский товарищ и наверняка служит в НКВД. Зря я назвалась Жозефиной. Мое настоящее имя могло бы стать сигналом для московских шефов Бруно. А так получилась какая-то ерунда из-за дамских капризов. Подумаешь, рожа не понравилась! Просто я растерялась, испугалась, что посеяла удостоверение».
«Никто не мешает вернуться или потом разыскать этого Смирнофф через оргкомитет, – ехидно заметила маленькая Габи. – Он-то уж точно назвал свое настоящее имя и должность».
Взрослая Габриэль ничего не ответила. Позже она нашла удостоверение в кармане пальто.
Вечером на приеме в германском посольстве демонстрировались масштабные цветные изображения советского и германского павильонов. Любимому архитектору фюрера Альберту Шпееру повезло больше, чем Габи. В самом начале строительства ему удалось пробраться в комнаты дирекции советского павильона, посмотреть чертежи и рисунки. Шпеер не скрывал этого, заявил на брифинге, что при создании своего проекта отталкивался от того, что увидел, стремился противопоставить «помпезному красному конструктивизму спокойный и величественный северный классицизм».
Советский павильон венчала мускулистая скульптурная пара. Мужчина и женщина взметнули вверх руки с серпом и молотом. Башню германского павильона, выстроенную в виде римской цифры III, украшал орел со свастикой в когтях. Под ним – скульптурная группа «Товарищество», голые арийские атлеты с широченными плечами, непропорционально маленькими головами и злыми лицами.
Габи разглядывала рисунки, отдыхала от болтовни Стефани. Вдруг тихий мужской голос за спиной буквально озвучил ее собственные мысли.
– Орел грозно смотрит на восток, советская пара устремилась на запад, между ними Варшавская площадь. Слишком уж символично…
Она обернулась. Рядом стоял молодой человек, худой, белобрысый, в идеально сшитом темно-синем костюме. Он поцеловал ей руку. На макушке блеснула едва наметившаяся лысина.
– Габриэль, ты потрясающе выглядишь, похорошела, хотя, кажется, больше уж некуда.
Она чмокнула его в щеку.
– Макс, не узнаю тебя, ты научился говорить комплименты.
Максимилиан фон Хорвак, молодой военный дипломат из небогатой, но знатной протестантской семьи, пару лет подряд был одним из партнеров Габи на теннисном корте в Шарлоттенбурге, мелькал на приемах и вечеринках. Когда Габи увлеклась гольфом, Макс появился в гольф-клубе в Вандзее. В гольф он играл так же, как в теннис, спокойно, умело, но без азарта. Игра с ним всегда кончалась ничьей.
Глядя на него, Габи думала: этому симпатичному, умному, образованному пруссаку точно не может нравиться Гитлер.
Она знала, что в среде военных и в абвере довольно много тайных противников режима, даже существует нечто вроде заговора. Но заговорщики эти казались ей слишком хладнокровными и осторожными. Максимум, на что они были способны, – бросать саркастические реплики в узком кругу и выдумывать все новые причины, почему нельзя скинуть Гитлера.
Однажды на пикнике в Тиргартене Макс возник рядом в нужный момент, помог Габи ускользнуть от пьяного, слишком назойливого ухажера. Он сделал это умно, тактично, не допустив открытого конфликта. Отвез ее домой на своей машине, на следующее утро позвонил, спросил, хорошо ли она спала. Не слишком ли огорчил ее вчерашний инцидент?
Через пару дней они играли в гольф, как всегда, была ничья. Он пригласил ее пообедать в ресторане гольф-клуба. С тех пор они стали обедать вместе после каждой игры. Габи по своему обыкновению кокетничала с ним, потихоньку цедила из него информацию, касавшуюся Министерства обороны и МИДа. Однажды за десертом, без всяких предисловий, он попросил ее руки. Она удивилась, но не слишком. Для офицера-пруссака из добропорядочной протестантской семьи это было вполне типично. Воспитание не позволяло волочиться за женщиной, не обозначив свои честные намерения. Сначала проси руки, потом волочись, иначе можешь угодить под суд офицерской чести.
Габи решила не торопиться с отказом, не хотелось терять такого интересного собеседника. Туманно объяснила, что ведет слишком бурную жизнь, обожает свою работу, в ближайшее время замуж не собирается, но если все-таки надумает, то лучшего кандидата в мужья просто невозможно представить. Он вежливо кивнул: «Хорошо, я подожду». Вскоре его назначили на должность военного атташе в Москве, он попрощался и уехал.
С тех пор прошел год, она почти забыла Макса фон Хорвака. И вот он, милый, похудевший, слегка полысевший, стоял перед ней и смотрел так, словно собирался опять попросить ее руки.
– Габриэль, это правда, что ты выходишь за фон Блеффа?
– Ну а что же мне остается? – Габи вздохнула, скорчила печальную рожицу. – Ты уехал в Россию, совсем забыл обо мне.
– Ты забыла, я нет.
– Почему же не писал?
– Зачем? Ты бы все равно не ответила… Стало быть, Франс фон Блефф? Я не верил, думал, глупая шутка.
– Макс, ну ты же знаешь меня, вся моя жизнь – глупая шутка.
– Когда свадьба?
– Скоро. В конце марта. Точной даты пока нет, матушка баронесса добивается личного присутствия фюрера, так что дата зависит от него.
– Да, великая честь, – тонкие губы Макса дернулись в усмешке. – Ну, пока ты еще не удостоилась, пока не стала с благословения самого фюрера баронессой фон Блефф, может, уделишь мне, простому смертному, пару часов? Я завтра утром улетаю в Москву.
– Конечно, Макс, я полностью в твоем распоряжении.
– Давай сбежим отсюда, погуляем, – он взял ее под руку. – Знаешь, весь этот год мне снилось, как мы с тобой гуляем по Парижу.
– Почему именно по Парижу?
– Люблю этот город, чувствую себя тут свободнее, чем в любом другом месте.
Они стали пробираться к выходу. Приходилось то и дело останавливаться, с кем-то здороваться, улыбаться, кивать, пожимать руки. В гардеробе к ним подлетела Стефани.
– Габи, наконец я тебя нашла! Представляешь, оказывается, Пикассо коммунист! Ужас! Такой талантливый художник! Нет, я все понимаю, дегенеративная живопись… но некоторые его работы… просто с ума сойти, очень сильное впечатление! В испанском павильоне будет выставлено большое панно Пикассо, называется «Герника», я спросила фрау Будбер из оргкомитета, нельзя ли посмотреть репродукцию в каком-нибудь каталоге, а она говорит: зачем вам, фрейлейн, эта большевистско-еврейская мазня?
Стефани тараторила, таращила глаза, дышала в лицо Габи лакричной пастилкой, одной рукой поправляла очки, другой крепко держала Габи за локоть и не обращала внимания на Макса.
– Что ты так всполошилась? – спросила Габи, дождавшись паузы.
– А вдруг она донесет в гестапо? – прошептала Стефани и зажмурилась от страха.
– О чем?
– Ну, что я интересуюсь Пикассо. Я ведь правда не знала, что он коммунист. Тетя предупредила, чтобы я была очень осторожна, у дяди Иоахима столько врагов, могут воспользоваться любой оплошностью кого-то из членов семьи, чтобы нагадить ему.
