– Какие нежности при нашей бедности… – Дмитрий опять попытался усмехнуться, и опять не получилось. – Убили его не из-за вас, под винты бросили уже мертвого. Он в любом случае был обречен, как все предатели Советской Родины. Я потому и вернулся. Врал себе, что не желаю стать предателем. На самом деле – обыкновенный человеческий страх. Найдут и убьют. Как они меня обрабатывали… Я чуть не сдал Бруно.
– Что же вас остановило?
– Касолли обещал вывезти Веру и ребенка в Англию, если я не сдам Бруно. Я знаю имя и адрес тибетского доктора, который взялся лечить Барбару, и еще многое. Бруно полностью доверял мне. Бруно поможет Вере, если, конечно, сам уцелеет, если я не сдам его… Касолли обещал…
– Обещал – значит сделает.
– Во всяком случае, попытается. Остается хотя бы надежда… Это ведь он помог Бруно уйти к англичанам. Только он такой же Джованни Касолли, как я Андре Шимани, такой же итальянец, как я француз.
Глава двадцать четвертая
Белое платье из китайского шелка пришлось ушивать. Маша к весне похудела, февраль пролетел в ежедневных многочасовых репетициях, начался март, ветреный, ледяной, с частыми приступами колючего снегопада. Накануне свадьбы Илья привел ее в коммуналку на Пресню, познакомил со своей мамашей. Мощная, широкоплечая, благоухающая одеколоном «Красный мак», Настасья так стиснула Машу в объятьях, что захрустели кости, и сочно расцеловала в обе щеки, приговаривая:
– Ну вот, дождалась я на старости лет, бобыль мой бесприютный молчал, прятал от меня красотулечку такую, теперь, бог даст, и внуков понянчу… Сынок, а ведь как похожа! Ну смотри, глаза, и улыбка, прямо одно лицо…
– Мамаша! – жестко одернул ее Илья.
Настасья Федоровна залилась краской, прикрыла рот ладонью, виновато пробормотала:
– Молчу, молчу, сынок…
Маша хотела спросить, на кого она похожа, но не решилась.
Маленький лысый старик Евгений Арсентьевич, сосед и вечный жених Настасьи, смотрел сквозь толстые стекла очков увеличенными глазами, рассказывал, как до революции, гимназистом, попал в Большой на «Щелкунчика» и потом долго мечтал устроиться в театр кем угодно, декоратором, уборщиком.
С Пресни поздно вечером поехали на Грановского.
У Маши екнуло сердце, когда она увидела в гостиной, между двумя окнами, самодельный балетный станок, точно такой, как смастерил папа в их с Васей комнате.
– Конечно, я сам бы не сумел, попросил столяра из домоуправления. Ну проверь, подходит палка?
В углу, в кадке, росло деревце, среди глянцевых темно-зеленых листьев белело несколько маленьких бутонов.
– Это лимон, сорт «мейер», обычно цветет в начале апреля, но вот зацвел раньше, в твою честь. Саженец – подарок Сталина.
– Он что, увлекается садоводством? – изумилась Маша.
– У него на даче теплицы, сам выращивает розы, лимоны.
– Ничего себе, никогда бы не подумала, – Маша втянула носом едва уловимый нежнейший аромат.
Она знала, что Илья работает в Кремле, в каком-то Особом секторе, но что он там делает, насколько высокую занимает должность, понятия не имела. О работе он не говорил почти ничего. Она привыкла к секретности своих родителей и вопросов не задавала.
Когда он сказал про деревце, у нее в голове закрутились строчки:
Наша жизнь – большой секрет.
Мы в порядке, или нет,
если сам великий Он
подарил тебе лимон?
Каждый свой новорожденный стишок она хотела прочитать Илье, но пока не решалась, думала: позже, как-нибудь в другой раз.
Встретившись глазами с девушкой на акварельном портрете, Маша спросила:
– Кто это?
– Она тебе никого не напоминает? – он повернул ее лицом к зеркалу.
– Ты мне льстишь, Илья. Она красивее.
– Кто красивее, не знаю. Но глаза у тебя ее. Или у нее – твои.
Маша несколько минут смотрела на портрет, потом в зеркало. Акварельная девушка правда была похожа на нее. Вот о ком говорила мамаша… Судя по тому, что Илья пропустил мимо ушей вопрос «кто это?», портрет был связан с какой-то его тайной.
«О его работе я хоть что-то знаю. О женщинах, с которыми он встречался до меня, вообще ничего. Сколько их было? Эта, на портрете, – одна из многих или единственная? Он любил ее? До сих пор любит? Они расстались и на мне он решил жениться потому, что я на нее похожа?» – все это вспыхнуло в голове, но постепенно угасло под мягким дождиком очередных строчек:
Не дает покоя мне
акварелька на стене.
У нее мои глаза,
говорить о ней нельзя.
Глубокой ночью, сквозь сон, она услышала шепот Ильи:
– На портрете моя мама. Рисовал отец летом четырнадцатого года, на даче в Комарово под Петроградом. Он погиб на войне, она умерла от тифа в девятнадцатом. Настасья подобрала меня, усыновила. Она кухаркой когда-то у нас работала. Никто на свете не знает, только мы с ней… увидела тебя и чуть не проговорилась, впервые в жизни…
– Вот почему ты называешь ее мамашей, а не мамой…
– Она моя мамаша, без нее я бы погиб, – он поправил подушку, перевернулся на другой бок, пробормотал: – Забудь, я ничего не говорил, тебе приснилось.
Оставшуюся неделю до свадьбы Маша из театра приходила домой. Поздно вечером Илья заезжал за ней, увозил к себе на Грановского.
Вася дулся, не разговаривал с ней, от Ильи демонстративно отворачивался, не здоровался, огрызался, когда к нему обращались мама, папа, Карл Рихардович, хотя они-то уж точно ни в чем не были перед ним виноваты.
Илья принес ему маленькие дорожные шахматы в кожаном футляре и красиво изданный двухтомник Фенимора Купера с цветными иллюстрациями, он не взглянул на подарки, удалился за перегородку, залез под кровать, и вытащить его оттуда не сумел никто, даже папа.
В театре новость о предстоящем замужестве Акимовой знали все, хотя Маша никому ни слова не говорила. Пасизо поздравила ее, обняла, поцеловала и шепнула:
– Только, пожалуйста, постарайся не забеременеть до премьеры.
Май заявил, что для него это событие не имеет никакого значения.
– Все равно со мной ты проводишь больше времени, чем с ним, никуда ты от меня не денешься, я просто подожду, я терпеливый.
Катя Родимцева повисла у Маши на шее, всплакнула. На свадьбу Маша пригласила их троих, но Май прийти отказался.
В воскресенье утром, в день свадьбы, Маша, наконец, услышала от брата несколько фраз:
– Твой Крылов тип! Во-первых, старый, во-вторых, все время молчит, в-третьих, физиономия у него противная, как у белого офицера из фильма «Чапаев». Мне одному в комнате спать страшно. Если ты не вернешься домой, я уйду жить к Валерке.
