Строгий выговор с предупреждением вызвал у Григория Моисеевича очередной приступ кишечных колик, но на этот раз заболеть всерьез он не решился.
Лазарет был переполнен. Доктор не успевал ни с кем знакомиться, говорить, колол обезболивающие, промывал язвы, строчил отчеты о воздействии психогенов.
Однажды Блохин приказал ему составить подробное описание симптомов отравления парами ртути, «по-простому, без научности». Предупредил, что задание это сугубо секретное, личное распоряжение наркома. Майрановский знать не должен.
Пьяный Иван Щеголев открыл страшную тайну: товарищ Ежов болеет, зубы выпадают, кожа шелушится. Товарищ Ежов опасается, что в его кабинете шторы и ковер обрызгивают ртутью. На робкое замечание доктора, что в таком случае нужен специалист-химик, Щеголев ответил: «Так вот они главные отравители и есть, химики-то, кабинет товарища Ежова проверили приборами своими, говорят, мол все в порядке. Врут, суки!»
Мясорубка набирала бешеные обороты, даже неутомимый Кузьма уставал от нескончаемого потока «опытного материала» и все чаще бывал пьян. Штат пополнился несколькими офицерами НКВД, студентами-медиками, санитарами. Все пили, кроме Майрановского. Блохин приезжал редко, был по горло занят на основной работе. Очередную партию обреченных доставляли братья Щеголевы.
Студент-медик через неделю работы в пряничном домике застрелился во время ночной пьянки на кухне из пистолета Кузьмы. Один из новых санитаров повесился в сарае.
Карл Рихардович знал, что с января стали арестовывать всех подряд немцев, не только эмигрантов, принявших советское гражданство, но и германских подданных, инженеров, работающих на советских предприятиях. Граждан рейха не расстреливали, давали десять лет, «чтобы не провоцировать дипломатических конфликтов». Советские немцы получали высшую меру наравне с другими гражданами СССР.
Оттого что доктор Штерн был немцем и попадал в категорию особого риска, никакого нового, особого страха он не чувствовал, а к старому привык, перешел болевой барьер и только думал: «Хорошо, если сразу расстреляют».
Когда возникали подобные мысли, зеркальный уродец был тут как тут:
«В этом сказочном королевстве все воруют, каждый гражданин тащит с места работы по мере сил: кто гайки-шурупы, кто канцелярские скрепки, кто краны водопроводные. Ты, герр доктор, давай, не отставай, перенимай передовой опыт! Притырь с родного предприятия необходимую тебе дозу».
Чем настойчивее твердил глумливый шепоток о яде, тем яснее понимал Карл Рихардович: если поддаться искушению, протянуть руку, взять – ну хотя бы про запас, на крайний случай, – уродец уже не отстанет никогда, прилипнет намертво, будет вечно рядом, на этом свете и на том.
Доктор вышел из калитки в четверть девятого. Провожавший его Кузьма заметил:
– Ой, гляди, Каридыч, пуговица тута у тебя оторвалась, едрена вошь. Айда на кухню, нитку с иголкой дам.
– Спасибо, дома пришью.
– Спешишь, что ли, куда?
– Счастливо, Кузьма.
В узком проходе образовалась глубокая лужа, Карл Рихардович осторожно засеменил по краю вдоль забора, стараясь не промочить ботинки и не выронить в лужу зажатый под мышкой свежий номер журнала «Крокодил».
– Чой-то шляпа у тебя новая, – крикнул вслед Кузьма. – А пуговицу-то где посеял? Может, поискать у вешалки?
Доктор свернул журнал в трубку, сунул в широкий карман плаща, перепрыгнул оставшуюся часть лужи и не оглядываясь зашагал через проходной двор.
Ровно в девять он был на Никитском бульваре. Еще издали заметил фигуру в черном плаще, в черной шляпе. Ранние сумерки делали цвета ярче, отчетливее, белый шарф светился на черном фоне, под полями шляпы поблескивали стекла очков.
Итальянский священник не сидел на скамейке, он быстро шел навстречу, и, когда их разделяло всего несколько метров, доктор подумал: «Какой молодой… а по голосу казалось, старик».
Расстояние между ними стремительно сокращалось. Священник приподнял шляпу, улыбнулся во весь рот, сверкнул ровный ряд белых зубов. Слова пароля вылетели из головы, вместо них завертелись немецкие фразы: «Вы хотите избавиться от боли… это самый неподходящий способ. Вы просто заберете ее с собой, и она будет мучить вас вечно».
Карл Рихардович горячо покраснел, достал из кармана оторванную пуговицу и молча протянул на ладони.
– Здравствуйте, доктор Штерн. Вы все перепутали. Это я должен вам дать пуговицу, – произнес по-русски Джованни Касолли. – Рад вас видеть, хотя вовсе не ожидал, что это будете вы.
– Я тоже не ожидал… Но как вам удалось?
– Я бываю в Москве довольно часто. На этот раз выпала оказия, вот решил освободить падре от шпионских приключений, тем более старик приболел. Можете передать Андре, что Софи с ребенком уже в Британии, живы, здоровы.
– Он боялся, что вы не сумеете ее уговорить.
– А мне и не пришлось. Они слишком спешили. Она была слабенькая после родов, и ребенок крошечный. По сути, они своей наглостью и грубостью сами убедили ее не возвращаться. Она так сильно испугалась за сына, что у нее не осталось выбора. Ну а вас каким ветром занесло туда, где сейчас Андре? Служите в тюремной больнице?
– Не совсем…
Доктор рассказал, где служит. Джованни молча слушал, только один раз произнес: «Гестапо…», потом спросил:
– Анре до сих пор лежит в вашем лазарете?
– Нет. Его убили. Он не сдал Бруно.
Они уже давно прошли бульвар, подходили к Патриаршим прудам. Джованни остановился, достал папиросу, искоса взглянул на доктора.
– Андре больше нет, передавать хорошую новость некому, но вы все-таки решились встретиться с падре. Зачем?
– Единственная возможность помочь другому человеку. Молодая женщина, немка, живет в Берлине, работает на советскую разведку. Агент, которого послали для связи с ней, провалился…
Доктор говорил долго, сбивчиво, повторил заученный наизусть текст условного объявления в воскресном приложении «Берлинер Тагеблатт».
– Если оно там появилось, жирным курсивом, в волнистой рамке, значит, связной сдал всю информацию гестапо. Нельзя допустить, чтобы она пришла в кафе «Флориан» в Шарлоттенбурге. Имени ее он не знает, но ему известно, что это молодая женщина, светлые волосы, голубые глаза, очень красивая. Кстати, у меня есть ее фотография, но только дома, на Мещанской. Если бы я мог представить, что придете вы… но я думал, священнику фотография ни к чему, он в Берлин не поедет…
– Фотография? – Джованни замедлил шаг, повернулся к доктору, снял очки.
– Ну, это долго объяснять… В клинике под Цюрихом, когда семья Бруно пришла навестить меня, Барбара оставила журнал «Серебряное зеркало», на обложке Габриэль Дильс. Я сохранил журнал, хоть какая-то память о прежней жизни. Моя жена иногда читала… А потом оказалось, мы выяснили… – Карл Рихардович смутился, замолчал на полуслове.
