– Я пойду, Коба, нехорошо мне что-то, – хрипло произнес Орджоникидзе, обернулся, но глаз не поднял, смотрел в пол.
– Сядь, Серго. Если нехорошо, нужно сесть и посидеть спокойно. Товарищ Крылов сейчас расскажет нам, в чем суть разногласий Шахта и Гитлера относительно экономической стратегии Германии.
Сталин почти пропел эти несколько фраз, у него был приятный мелодичный баритон. Нарком покорно побрел на голос Хозяина, к столу, понурившись, едва переставляя ноги. Длинные черные ресницы затеняли глаза, казалось, он бредет вслепую. Ворошилов услужливо отодвинул для него стул. Орджоникидзе неловко опустился на краешек, и по наглой усмешке Клима было видно, как хотелось ему сдвинуть стул еще немного, чтобы Серго сел мимо, грохнулся на пол копчиком. Такие шутки практиковались в ближнем кругу.
«Нет, не сейчас, – думал Илья, – не при мне, я чужой».
– Мы знаем и без товарища Крылова, что Шахт трусливый буржуазный чинуша, тормозит творческую энергию Гитлера, – сказал Молотов.
– А ты чего это, Вяча, Гитлером так восхищаешься? – спросил с комически строгим прищуром Ворошилов.
– Продолжайте, пожалуйста, товарищ Крылов, – спокойно приказал Хозяин.
Илья мысленно поблагодарил Молотова. Сам того не желая, Вяча напомнил спецреференту Крылову, каким образом надо преподносить информацию, чтобы Хозяин остался доволен. Илья слишком отвлекся на Орджоникидзе, потерял равновесие, перестал чувствовать вибрации сталинской реальности и едва не начал говорить правду.
Правда заключалась в том, что Гитлер загонял германскую экономику в тупик, единственным выходом из которого была война. Шахт отлично помнил опыт Первой мировой. Германия тогда полностью истощила свои ресурсы, у нее не осталось нефти, металла, хлеба. Шахт пытался втолковать Гитлеру, что государство, которое целиком зависит от импорта стратегического сырья, в случае войны останется без сырья. Гитлера эти доводы бесили. В его воображении государства, у которых Германия покупала сырье, больше не существовали, они являлись территориями рейха, мысленно он уже завоевал их. Чернозем Украины, рудники Урала, сибирская тайга, бакинская нефть находились в полном его распоряжении.
«Неужели Сталин не понимает, что брать кредиты у Гитлера и отсылать ему тонны стратегического сырья – это полнейшее безумие?» – думал Илья, произнося вслух аккуратные, выверенные фразы.
– Производство оружия дает новые рабочие места, укрепляет доверие к власти военных. Военные должны быть довольны Гитлером. Он снабжает армию продовольствием и новейшими видами вооружения…
«Я не сказал „довольны“, я сказал „должны быть“, неплохая формулировочка», – мысленно утешил себя Илья.
Пока он говорил, у него возникло знакомое чувство, что нить повествования уводит его в подземные лабиринты, по которым бродят призраки, сгустки серой холодной слизи. Они то сливаются в единую подвижную массу, то распадаются, принимают форму отдельных человеческих силуэтов. Это был внутренний ад Сосо Джугашвили. Такими товарищ Сталин видел людей. Только превращаясь в очередного персонажа драматургического действа, человек становился объемным и цветным, обретал четкие очертания, чтобы наилучшим образом сыграть придуманную для него роль и навсегда исчезнуть.
– Чем больше оружия производит Германия, тем больше ей требуется стратегического сырья. Геринг понимает это не хуже Шахта и должен быть так же, как Шахт, заинтересован в экономическом сотрудничестве с Советским Союзом, – говорил Илья.
У него леденели губы, кровь отливала от щек, замирало сердце. Это случалось всегда в сталинском кабинете. Организм сам, помимо воли, притворялся мертвым механизмом. Руки спокойно лежали на столе, и ногти были белыми, с голубоватым оттенком. Казалось, еще немного и спецреферент Крылов свалится замертво. Но нет, механизм работал безотказно. Губы и язык двигались, голосовые связки вибрировали, глаза замечали каждое движение лицевых мышц товарища Сталина, и какая-то внутренняя антенна улавливала ход мысли маленького хитрого Сосо.
Чем активнее Гитлер вооружался, тем крепче подсаживался на советское сырье, тем больше давал кредитов. В этом Сталин видел гарантию собственной безопасности. По его логике, вооружаются не обязательно для того, чтобы напасть на соседей. Производить оружие выгодно. Мегатонны смертоносного железа сжирают человеческий труд, ничуть не улучшая жизнь. Нужда, страх, напряженное ожидание войны, когда внешний мир, все другие государства и народы кажутся врагами, – вот азбука абсолютной власти. Сталин не сомневался, что Гитлер эту азбуку знает, и неважно, что он там написал в «Майн кампф». Сосо Джугашвили считал Адольфа Гитлера умным человеком, а умный для Сосо отличался от глупого прежде всего умением врать.
«Вы ошибаетесь, товарищ Сталин, вы мерите Гитлера по себе, а он другой. Вы циник, он фанатик. Он искренне верит в свою миссию, и плевать ему на кредиты. Он попрет на нас войной, как только создаст достаточно сильную армию. Вместо того чтобы заранее подготовиться к этой войне, вы помогаете Гитлеру вооружаться, заигрываете с ним. Надеетесь, что он сцепится с англичанами? Втянет в войну западные демократии, обескровит их и создаст революционную ситуацию? Ну вы же не романтический авантюрист Троцкий, вам на фиг не нужна победа мировой революции. Вам, человеку здравому, вполне хватает абсолютной власти в одной, отдельно взятой России. Вряд ли вы надеетесь раскулачить швейцарских фермеров, организовать передовые голландские колхозы, разместить в Лондоне, в здании парламента, Британский крайком ВКП(б), а в Лувре устроить спецсанаторий для руководства НКВД. Никакие французы и даже поляки не потерпят ваших кровавых издевательств».
Разумеется, ничего этого спецреферент Крылов не мог произнести вслух, он не был самоубийцей, тем более сейчас, когда постоянно думал о Маше. Закончив краткий обзор гитлеровского плана экономического развития на следующую четырехлетку, Илья доложил свежую новость о контактах Канариса с Коновальцем. Хозяин нежно, двумя пальцами, покрутил кончик уса. Это был верный признак, что новость его заинтересовала.
– Спасибо, товарищ Крылов. Можете идти. Пригласите, пожалуйста, товарища Канделаки[12]
.
Когда Илья вернулся в свой кабинет, ему ужасно захотелось позвонить Маше, он потянулся к трубке городского телефона, но тут же отдернул руку.
* * *
Ночью Маша услышала, как шепчутся родители за перегородкой, подумала, что они потихоньку обсуждают какие-то подробности маминого визита к мужской ноге со сросшимися пальцами. Маша прислушалась, ждала, что кто-нибудь из родителей прошепчет имя ноги. Она почти не сомневалась, что маму возили к Сталину, поэтому такая чудовищная секретность.
Уловив отдельные слова в разговоре родителей, Маша поняла, что они обсуждают вовсе не мамино приключение, а папины неприятности на службе, и тут же вспомнила, как мама говорила: «У папы сейчас…».
Да, у него были неприятности, он делал вид, что все в порядке, и Маша старалась об этом не думать. Ну в самом деле, сколько можно? Постоянно страшно, постоянно происходит что-нибудь плохое. Нет, не только плохое. Мама вернулась, жива, здорова, страхи оказались напрасными. Но почему ей не дали позвонить, предупредить? Ничего не объяснили, завязали глаза? По какому праву? Она что, преступница? Или крепостная, с которой все можно? И сросшиеся пальцы…
