В Берлине Отто фон Ульрих откупоривал полуторалитровую бутылку шампанского «Перье Жуэ» 1892 года. Фон Ульрихи пригласили фон дер Хельбардов на обед. Графиня Ева фон дер Хельбард была тучная женщина с седыми волосами, уложенными в замысловатую прическу. Перед обедом она, загнав Вальтера в угол, сообщила ему, что Моника превосходно играет на скрипке и всегда была лучшей ученицей по всем предметам. Краем глаза он заметил, что его отец беседует с Моникой, и догадался, что у них тоже речь идет о его успехах в школе.
Его раздражало стремление родителей навязать ему брак с Моникой. Она ему действительно нравилась, и от этого было еще хуже. Она была не только красива, но и умна. Ее волосы всегда были аккуратно уложены, но ему невольно представлялось, как она снимает шпильки и, качнув головой, распускает локоны на ночь. В последние дни ему было нелегко вспоминать о Мод.
Отто поднял бокал.
— Что ж, попрощаемся с российским царем! — сказал он.
— Отец, ты меня удивляешь! — раздраженно сказал Вальтер. — Тебя действительно радует свержение законного монарха толпой заводских рабочих и мятежных солдат?
Отто побагровел. Сестра Вальтера Грета ласково погладила отца по руке.
— Папа, не обращай внимания! Вальтер говорит это просто чтобы тебя позлить.
— Когда я был в нашем посольстве в Петрограде, я видел царя Николая, — сказал Конрад.
— И что вы о нем думаете? — спросил Вальтер.
За отца ответила Моника. Одарив Вальтера заговорщической улыбкой, она сказала:
— Папа не раз говорил, что если бы русский царь родился обычным человеком, из него мог бы получиться хороший почтальон.
— Это трагедия наследственной монархии, — ответил Вальтер и повернулся к отцу. — Но ты-то не можешь одобрять победу демократии в России!
— Демократии?! — саркастически отозвался Отто. — Это мы еще посмотрим. Пока нам известно лишь, что новый премьер-министр — аристократ с либеральными взглядами.
— Как вы думаете, — спросила Вальтера Моника, — может быть, князь Львов постарается заключить с нами мир?
Это был актуальный вопрос.
— Надеюсь, — сказал Вальтер, стараясь не смотреть на ее грудь. — Если бы мы получили возможность перебросить все войска с восточного фронта во Францию, мы бы наголову разбили Антанту.
Она подняла свой бокал и взглянула поверх него в глаза Вальтеру.
— Давайте за это и выпьем, — сказала она.
В холодном, мокром окопе на северо-востоке Франции взвод Билли пил джин.
Бутылку извлек Робин Мортимер, разжалованный офицер.
— Смотрите, дожила! — сказал он.
— Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь! — удивленно воскликнул Билли, припомнив одно из выражений Милдред. Мортимер отличался отвратительным характером и в жизни никого ничем не угостил.
Мортимер разлил джин по столовским плошкам.
— Ну что, за революцию, мать ее! — сказал он, и они выпили, а потом протянули жестянки за добавкой.
У Билли еще до джина было прекрасное настроение. Ведь русские доказали, что сбросить тирана все же возможно.
Когда они запели «Красный флаг»,[21]
из-за насыпи, по чавкающей грязи, хромая, появился граф Фицгерберт. Он был уже полковником, и стал еще надменнее.
— А ну-ка тихо там, в окопе! — крикнул он.
Пение не сразу, но стихло.
— Мы празднуем свержение царя в России, — сказал Билли.
— Он был законным монархом, — сердито сказал Фиц. — А те, кто его лишил трона — преступники! Отставить пение!
— Он был тираном, — сказал Билли, не в силах сдержать презрение к Фицу. — И у всех цивилизованных людей сегодня праздник.
Фиц глянул на него внимательнее. Граф уже не носил на глазу повязку, но левое веко навсегда осталось полуопущенным. Впрочем, похоже, на зрении это не отразилось.
— Сержант Уильямс? Я мог бы догадаться. Я знаю вас… и вашу семью.
«Еще бы», — подумал Билли.
— Ваша сестра занимается антивоенной пропагандой.
— Ваша тоже, сэр, — сказал Билли. Робин Мортимер расхохотался, но тут же смолк.
— Еще одно дерзкое слово, — сказал Фиц, — и пойдете под арест.
— Виноват, сэр! — ответил Билли.
— Всем успокоиться. И больше никаких песен, — приказал Фиц и зашагал прочь.
— Да здравствует революция! — тихо сказал Билли.
Фиц сделал вид, что не расслышал.
— Нет! — вскричала в Лондоне княжна Би, услышав новость.
— Постарайся не волноваться, — сказала Мод, сообщившая ей об этом.
— Этого не может быть! Они не могут заставить отречься нашего любимого царя! Отца народа!
— Может, это к лучшему…
— Я не верю! Это наветы!
Дверь открылась, и в комнату заглянул обеспокоенный Граут.
Би схватила японскую вазу и запустила в стену. Ваза разбилась вдребезги.
Мод погладила Би по плечу.
— Ну не надо, не надо, — сказала она. Что еще можно сделать, она не знала. Сама она была в восторге от того, что царя свергли, но все равно ей было жаль Би, для которой весь привычный уклад жизни рухнул.
Граут подал знак, и в комнату с испуганным видом вошла служанка. Он указал на разбитую вазу, и та начала собирать осколки.
Чай был подан. На столе стояли чашки, блюдца, чайники, молочник и сливочник, сахарницы. Би яростно смела все это на пол.
— Эти революционеры в конце концов всех перебьют!
Дворецкий опустился на колени и занялся уборкой.
— Ну, не надо себя еще больше расстраивать, — сказала Мод.
Би разрыдалась.
— Бедная царица! А их дети! Что с ними будет?
— Может, тебе стоит ненадолго прилечь? — сказала Мод. — Пойдем, я провожу тебя в спальню.
Она взяла Би под локоть, и та позволила себя увести.
— Это конец всему! — всхлипнула Би.
— Ничего, — сказала Мод. — Может, еще и начало чего-то нового.
Этель и Берни были в Эйбрауэне. У них было что-то вроде медового месяца. Этель с удовольствием показывала Берни места своего детства: вход в шахту, церковь, школу. Она даже по Ти-Гуину его провела (Фица и Би тогда не было), но Жасминовую спальню покалывать не стала.
Они остановились у Гриффитсов, которые снова предложили Этель комнату Томми, и это позволило не беспокоить деда. Они были на кухне с миссис Гриффитс, когда ее муж Лен, атеист и революционер, ворвался в дом, размахивая газетой.
