Лицо Вильсона окаменело.
Речь Макино была выразительна даже в переводе. Разные расы сражались в войне рядом, бок о бок, подчеркивал он. Между ними установились взаимная симпатия и благодарность. Лига должна стать большой многонациональной семьей. И разумеется, мы должны относиться друг к другу одинаково, не так ли?
Гас был обеспокоен, но не удивлен. Японец говорил об этом уже неделю или две — терроризируя австралийцев и калифорнийцев, которые не хотели пускать японцев на свою территорию, и приводя в замешательство Вильсона, которому и в голову не приходило, что американские негры ему равны. Но больше всего это выбило из колеи англичан с их недемократическим доминированием над сотнями миллионов людей разных рас: уж они-то совершенно не хотели, чтобы все эти люди считали себя не хуже своих белых господ.
Вновь заговорил Сесил.
— Увы, это очень спорный вопрос, — сказал он с неподдельной печалью в голосе, которой Гас почти поверил. — Вынесение его на обсуждение уже внесло разлад в наши ряды.
По столу пронесся шепот согласия.
— Может, вместо того чтобы задерживать утверждение проекта договора, — продолжил Сесил, — лучше на некоторое время отложить обсуждение, гм, расовой дискриминации.
Премьер-министр Греции сказал:
— Тема свободы вероисповедания — очень скользкая. Я предлагаю ее пока тоже лучше оставить.
— Мое правительство, — сказал делегат от Португалии, — никогда не подписывало договор, не затрагивающий вопроса отношений с Богом.
Сесил, человек глубоко религиозный, произнес:
— Возможно, на этот раз нам всем придется изменить нашим правилам.
Его слова были встречены легкими смешками, и Вильсон с очевидным облегчением сказал:
— Если на этот счет возражений нет, давайте двигаться дальше.
IV
На следующий день, в пятницу, Вильсон направился в Министерство иностранных дел на Ке д’Орсе, где зачитал проект договора на пленарной сессии мирной конференции в знаменитой Часовой зале, под огромной люстрой, напоминающей сталактиты в арктической пещере. В тот же вечер он отбыл в Америку. А в субботу вечером Гас пошел на танцы.
С наступлением темноты Париж превращался в место всеобщих увеселений. Питание оставалось скудным, но спиртного, похоже, было предостаточно. Молодые люди в гостиницах оставляли свои двери открытыми, чтобы к ним в любое время могла зайти какая-нибудь медсестра из «Красного креста». Об общепринятой морали, кажется, на время забыли. Люди даже не пытались скрывать свои похождения. Женоподобные мужчины перестали принимать мужественный вид. Ресторан «Ля-рю» стал лесбийским. Утверждали, будто нехватка угля — миф, сочиненный французами, чтобы все отказались от мысли проводить ночи в одиночестве.
Все стоило дорого, но деньги у Гаса были. Также у него были и другие преимущества: он знал Париж и французский язык. Он ходил на скачки в Сен-Клу, в Опера на «Богему», на сомнительный мюзикл «Пхи-Пхи». Поскольку он был приближенным президента, его постоянно куда-нибудь приглашали.
Он обнаружил, что все больше и больше времени проводит с Розой Хеллмэн. Ему приходилось быть осторожным в разговорах с ней и говорить только то, что он не возражал бы увидеть напечатанным, но привычка к скрытности у него уже дошла до автоматизма. Немного людей он встречал умнее, чем она. Она ему нравилась, но не больше. Она всегда была готова пообедать или поужинать с ним, но какой репортер отказался бы от предложения, исходящего от помощника президента? Он не мог взять ее за руку или поцеловать, прощаясь — вдруг она подумала бы, что он использует преимущества своего положения.
Он встретился с ней в «Рице», на коктейле.
— А что значит «коктейль»? — спросила она, когда он ее приглашал.
— Крепкий напиток, разведенный, чтобы к нему относились с большим уважением. Гарантирую, что они отвечают духу моды.
Роза тоже отвечала духу моды: со стрижкой каре, в шляпке-«колоколе», закрывающей уши как немецкая стальная каска. Облегающие платья и корсеты вышли из моды, и свободные складки ниспадали от плеча до ошеломляюще тонкой талии. Парадоксально, но, скрывая формы, силуэт платья заставлял Гаса думать о теле под ним. Роза накрасила губы и напудрилась — на что европейским женщинам все еще требовалась смелость.
Они взяли мартини и двинулись дальше. Проходя по длинному вестибюлю «Рица», они притягивали множество взглядов: долговязый мужчина с большой головой и его миниатюрная одноглазая спутница, он — во фраке и белом галстуке, она — в серебристо-синем шелковом платье. Сев в кэб, они отправились в «Мажестик», где проходили танцевальные вечера, которые посещали англичане.
Зал был полон. Молодые референты делегаций, журналисты со всего мира и отпущенные из окопов солдаты «джазировали» с медсестрами и машинистками. Роза научила Гаса танцевать фокстрот, потом оставила его и пошла танцевать с красивым темноглазым мужчиной из греческой делегации.
Ревнуя, Гас разговаривал со знакомыми, пока не встретил леди Мод Фицгерберт. Она была в фиолетовом платье и остроносых туфельках.
— Здравствуйте! — удивившись, сказал он.
Похоже, она была рада его видеть.
— Хорошо выглядите.
— Мне повезло. Я вернулся целым.
— Почти, — заметила она, кивнув на шрам на его щеке.
— Царапина… Потанцуем?
Он приобнял ее и через платье почувствовал ее худобу Они танцевали «застенчивый вальс».
— Как Фиц? — спросил он.
— Надеюсь, с ним все в порядке. Он в России. Кажется, я не должна это говорить, но, боюсь, это секрет полишинеля.
— Я видел в британских газетах заголовки «Руки прочь от России!».
— Эту кампанию развернула женщина, которую вы видели в Ти-Гуине, Этель Уильямс, теперь Эт Леквиз.
— Я ее не помню.
— Она была там экономкой.
— Да что вы!
— Она становится заметной фигурой в политике Великобритании.
— Как изменился мир!
Мод притянула его поближе и, понизив голос, спросила:
— У вас нет никаких известий о Вальтере?
Гас вспомнил, как в Шато-Тьери увидел раненого офицера, который показался ему знакомым. Он не был уверен, что то был Вальтер, поэтому ответил:
— Нет, к сожалению.
— С Германии нет связи, и туда не пускают!
— Боюсь, вам придется ждать, пока не будет подписан мирный договор.
— А когда это произойдет?
Гас не знал.
— Работа по созданию Лиги наций очень продвинулась, но до подписания договора еще далеко из-за споров о том, какие репарации Германия должна заплатить.
— Как это глупо! — с горечью сказала Мод. — Нам нужна процветающая Германия, чтобы можно было продавать немцам английские автомобили, духовки и пылесосы. Если мы разрушим их экономику, Германия станет большевистской.
