— Как-то это слишком… смиренно, — сказала миссис Понти.
— Нет, как раз хорошо, — сказала миссис Дэй. — Мы взываем к его чувству справедливости.
— «Имеем честь оставаться нижайшими и покорнейшими слугами Вашего Величества».
— А что, это обязательно? — сказала миссис Понти. — Я же не прислуга!
— Это обычная формулировка. Даже если граф посылает письмо в «Таймс», в конце он пишет «ваш покорный слуга».
— Ну, тогда ладно.
Этель пустила письмо по кругу.
— Подписывайтесь и рядом пишите адрес.
Миссис Понти сказала:
— У меня ужасный почерк, напиши за меня.
Этель начала было ее уговаривать, но сообразила, что, возможно, миссис Понти не умеет писать, и не стала спорить, а просто написала: «Миссис Минни Понти, Веллингтон-роу 19».
На конверте она вывела:
Лондон,
Букингемский дворец,
Его Величеству Королю
Она запечатала письмо и наклеила марку.
— Ну, вот и все! — сказала она. Женщины наградили ее аплодисментами.
Письмо было отправлено в тот же день. Но ответа они не получили.
VI
Последняя суббота марта в Южном Уэльсе была пасмурной. Вершины гор прятались в низких тучах, и над Эйбрауэном моросил мелкий дождик. Этель и большинство служанок побросали свои дела — граф с графиней были в Лондоне — и пошли в город.
Из Лондона прислали полицейских — производить выселение, и они стояли на каждой улице. С их тяжелых плащей капала вода. «Забастовка вдов» стала новостью государственного масштаба, и первым утренним поездом прибыли репортеры из Кардиффа и Лондона. Они курили сигареты и делали записи в блокнотах. Была даже большая камера на треножнике.
Этель с семьей стояла перед домом и смотрела. Отец был работником профсоюза, а не «Кельтских минералов», и дом был его собственностью, но большинство их соседей выселили. Все утро они выносили на улицу свой скарб: кровати, столы и стулья, печные и ночные горшки; картины в раме, стенные часы, коробки с посудой, одежда, завернутая в газеты и перевязанная веревкой. У порога каждого дома возникла небольшая кучка почти ничего не стоящего добра, словно принесенная жертва.
Лицо отца застыло, он сдерживал ярость. У Билли чесались кулаки набить кое-кому морду. Дед все качал головой и повторял: «Никогда не видел ничего подобного, семьдесят лет живу…» Мама мрачно молчала.
Этель плакала и не могла остановиться.
Кое-кто из шахтеров нашел себе другую работу, но это было нелегко: шахтеру трудно привыкнуть к работе продавца или кондуктора, и работодатели это знали и отказывали людям с угольной пылью под ногтями. С полдюжины нанялись кочегарами на торговые суда, подписали контракт и, получив аванс, отдали его перед отъездом матерям и женам. Несколько человек собрались ехать в Кардифф или Суонси, наниматься на сталелитейный завод. Многие переезжали к родственникам в соседние городки. Остальные оставались здесь, в Эйбрауэне, в семьях тех, кто работал не на шахте, и ждали конца забастовки.
— Король не ответил на письмо, которое ему написали вдовы, — сказала Этель отцу.
— Вы сделали все неправильно, — сказал он резко. — Взять хоть эту вашу миссис Панкхерст.
[10]
Мне не нравится идея, что женщины должны голосовать, но она умеет сделать так, чтобы ее заметили.
— И что же, мне следовало добиться, чтобы меня арестовали?
— Не обязательно заходить так далеко. Если бы я знал, что вы будете писать королю, я посоветовал бы вам послать копию письма в газету «Вестерн мейл».
— Об этом я не подумала! — воскликнула Этель, приходя в отчаяние от мысли, что могла сделать что-то, чтобы предотвратить эти выселения, и не сделала.
— Газета обратилась бы к королю с вопросом, получил ли он письмо, и ему трудно было бы признаться, что он просто не обратил на него внимания.
— Черт, как жаль, что я не спросила твоего совета!
— Не ругайся, — сказала мать.
— Извини, мам.
Лондонские полицейские смотрели на происходящее с недоумением, не понимая глупой гордости и упрямства, что привели к этим событиям. Персиваля Джонса нигде не было видно. Репортер из «Дейли мейл» хотел взять у отца интервью, но газета была известна пренебрежительным отношением к рабочим, и отец отказался.
В городке было не так много ручных тележек, так что люди брали их по очереди, чтобы перевезти пожитки. Это длилось много часов, но к трем пополудни последняя кучка вещей исчезла, ключи остались торчать в замках парадных дверей. Полицейские уехали назад в Лондон.
Этель еще задержалась на улице. Окна пустых домов безучастно глядели на нее, по улицам бессмысленно бежала дождевая вода. Этель взглянула вниз, и над мокрыми серыми сланцевыми крышами увидела разбросанные по дну долины шахтные постройки. Она заметила кошку, идущую по рельсам, но больше движения не было. Не поднимался дым от машины, огромные колеса подъемника замерли на вершине башни, неподвижные и ненужные, под мелким бесконечным дождем.
Глава пятая
Апрель 1914 года
Немецкое посольство располагалось в большом особняке на Карлтон хаус террас, одной из самых элегантных улиц Лондона. Его фасад смотрел через зеленый сквер на украшенный колоннами клуб «Атенеум», где собирались аристократы-интеллектуалы. Второй вход и конюшни были со стороны Мэлл, широкой улицы, идущей от Трафальгарской площади до Букингемского дворца.
Вальтер фон Ульрих здесь не жил, пока нет. Подобной привилегией пользовался только господин посол, князь Лихновский. Вальтер, военный атташе, жил в однокомнатной квартире в десяти минутах ходьбы, на Пиккадилли. Но он надеялся когда-нибудь унаследовать великолепные апартаменты посла. Вальтер не был князем, но его отец был близким другом кайзера Вильгельма II. Речь Вальтера выдавала в нем выпускника Итонского колледжа. Прежде чем попасть на дипломатическую службу, он два года провел в армии и три — в Военной академии. Сейчас ему было двадцать восемь, и его считали восходящей звездой.
Его привлекали не только почет и слава, окружавшие посла. Он искренне считал, что нет призвания выше, чем служение родной стране. И в этом отец был с ним согласен.
Это было единственное, в чем они не расходились во мнениях.
Они стояли, глядя друг на друга, в холле посольства. Они были одного роста, но Отто полнее, к тому же лысый и с длинными старомодными усами, в то время как Вальтер носил модные тоненькие усики под названием «зубная щетка». В этот день они были одеты одинаково: в черные бархатные костюмы с бриджами до колен, валковые чулки и туфли с пряжками. Оба в треуголках и со шпагами. Так обычно одевались при дворе.
