Би беседовала с герцогиней Суссекской. Речь шла о любовнице премьер-министра Венеции Стэнли. Би тоже должно волновать, будет война или нет, подумала Мод: если Россия вступит в войну, брату Би, князю Андрею, тоже придется воевать. Но Би казалась беззаботной. На самом деле, она выглядела даже слишком оживленной. Может, завела любовника? В высшем обществе, где брак часто строился по расчету, это было заведено. Некоторые решительно не одобряли супружеских измен, — герцогиня Суссекская например навсегда вычеркнула бы такую особу из списка своих гостей, — но многие смотрели сквозь пальцы. Впрочем, вряд ли, подумала Мод, это на Би не похоже.
Фиц тоже зашел выпить чаю, сбежав на часок из палаты лордов. Сразу за ним пришел и Вальтер. Оба выглядели очень элегантно в серых брюках и двубортных пиджаках. Мод вдруг невольно представила себе их обоих в военной форме. Если начнется война, им придется воевать — на разных сторонах. Оба будут офицерами, но ни тот, ни другой не станут правдами и неправдами искать себе безопасную работу при штабе. Оба захотят участвовать в боевых действиях. И может кончиться тем, что двоим ее любимым людям придется стрелять друг в друга… Она содрогнулась. Думать об этом было невыносимо.
Мод старалась не смотреть на Вальтера. У нее было ощущение, что наиболее проницательные дамы из окружения Би заметили, как много времени она проводит в беседах с ним. Эти подозрения сами по себе не были ей неприятны, — еще немного, и все узнают правду, — но ей не хотелось, чтобы Фиц услышал об этом раньше, чем Вальтер официально попросит ее руки. Это может его чрезвычайно оскорбить. И она старалась скрывать свои чувства.
Фиц сидел рядом. В поисках темы разговора, которая бы не касалась Вальтера, она вспомнила Ти-Гуин и спросила:
— Фиц, а что случилось с твоей валлийской экономкой, Уильямс? Она пропала, а когда я стала спрашивать слуг, никто ничего мне толком не ответил.
— Пришлось ее рассчитать, — сказал Фиц.
— Да? — Мод удивилась. — Чем же она не угодила?
— Она пострадала от последствий своего недостойного поведения.
— Фиц, что за выражения! — рассмеялась Мод. — Ты хочешь сказать, она забеременела?
— Пожалуйста, тише! Ты же знаешь, как к этому относится герцогиня.
— Бедняжка Уильямс! И с кем же она согрешила?
— Ты что думаешь, я спрашивал?
— Обычно ты более внимателен к своим слугам.
— Но нельзя же поощрять безнравственность!
— Мне Уильямс нравилась. Она умница, и с ней говорить было интересней, чем с большинством светских дам.
— Я этого не нахожу.
Странно, что Фиц делает вид, будто судьба Уильямс его не интересует. Впрочем, объяснять свои поступки он не любил, и выспрашивать было бесполезно.
Подошел Вальтер, держа в одной руке кофейную чашку с блюдцем, а в другой — тарелку с тортом. Он улыбнулся Мод, но заговорил с Фицем.
— Вы знакомы с Черчиллем?
— Конечно. Он сначала был в моей партии, но потом переметнулся к либералам. Правда, думаю, душой он остался с нами, консерваторами.
— В пятницу он обедал с Альбертом Баллином. Как бы мне хотелось знать, о чем они говорили!
— Могу удовлетворить ваше любопытство, так как Уинстон сам об этом рассказывает. Баллин сказал, что если Великобритания не примет участия в войне, Германия обещает не претендовать на французские земли — в отличие от последнего раза, когда она отхватила Эльзас и Лотарингию.
— Вот как! — оживился Вальтер. — Благодарю вас, я потратил столько сил, чтобы это выяснить.
— А что, в вашем посольстве не знают?
— Это не проходило по обычным дипломатическим каналам.
Мод заинтересовалась. Может быть, это поможет удержать Англию от участия в войне? Может, Фицу и Вальтеру все-таки не придется стрелять друг в друга…
— И что же ответил Черчилль? — спросила она.
— Он был уклончив. И сообщил о разговоре совету министров, но на заседаниях это не обсуждалось.
Мод хотела спросить, почему, но тут появился Роберт фон Ульрих, который выглядел так, словно ему только что сообщили о смерти близкого человека.
— Посмотрите на Роберта, что это с ним? — удивилась Мод.
Перехватив ее взгляд, Роберт поклонился Би и обратился сразу ко всем присутствующим:
— Австрия объявила Сербии войну!
На миг Мод показалось, что время остановилось. Никто не двигался, все молчали. Она смотрела на губы Роберта под закрученными усами и желала, чтобы он никогда не произносил эту фразу. Но тут начали бить часы на камине, и все разом заговорили.
К глазам подступили слезы. Вальтер подал ей аккуратно сложенный белый льняной платок.
— Вам придется сражаться… — сказала она Роберту.
— Вне всякого сомнения, — ответил Роберт. Ответил быстро, словно давно все для себя решил, — но вид у него был испуганный.
Фиц поднялся.
— Пожалуй, мне следует отправиться в палату лордов.
Еще несколько человек откланялись. В общей суматохе Вальтер тихо сказал Мод:
— Теперь предложение Альберта Баллина стало в десять раз важнее.
Мод тоже так считала.
— Мы можем что-нибудь сделать?
— Мне необходимо узнать, как относится к нему английское правительство.
— Постараюсь выяснить, — пообещала она, радуясь, что может сделать хоть что-то.
— Прости, я должен срочно вернуться в посольство.
Мод проводила Вальтера взглядом, жалея, что нельзя поцеловать его на прощанье.
Гости разъехались, и Мод тихонько поднялась в свою комнату.
Она разделась, легла в постель и тихо заплакала.
На следующий день Мод была приглашена на музыкальный вечер к леди Гленконнер. Ей хотелось остаться дома, но потом она подумала, что на вечере может быть кто-нибудь из министров, и она сможет узнать что-нибудь важное.
Они с тетей Гермией проехали через Грин-парк к Квин-Эннс-гейт, где жили Гленконнеры. Там Мод встретила своего доброго знакомого Джонни Ремарка из Министерства обороны. Но что намного важнее, на вечер приехал и сэр Эдвард Грей. С ним она и решила обсудить предложение Альберта Баллина.
Но прежде чем ей это удалось, заиграла музыка. Кэмпбелл Макиннес пел избранное из Генделя. Немецкий композитор, но большую часть жизни прожил в Лондоне, с горечью подумала Мод.
Пока шел концерт, она украдкой наблюдала за сэром Эдвардом. Он относился к фракции либерал-империалистов, с более консервативными и традиционными взглядами, чем у остальных. И все же она почувствовала к нему некоторую симпатию. Его никогда не считали веселым человеком, но сегодня он был особенно бледен, словно ему на плечи легли все тяготы мира — и в каком-то смысле так оно и было.
