– И в прошлую войну так, но затем ситуация на рынке труда изменилась в худшую сторону. Думаю, на этот раз нас ждет то же самое. Вообще, если говорить, мужчина всегда находится в лучшем положении.
– Словом, ты рада, что осталась.
– Понимаешь, я далека от мысли делать громкие заявления, учить других, как жить. Знаю лишь одно: в жизни мне всегда приходилось довольствоваться тем, что имею, как и большинству женщин, с которыми я знакома. Покорность только выглядит как жертва, уступка с чьей-то стороны, но, обычно, это нечто иное. Впрочем, не собираюсь давать тебе советы. Все равно ты ими не воспользуешься, а если и примешь, то потом будешь винить меня в ваших проблемах. В таких вопросах каждый решает сам.
– Ну что ты, мама. Понятно. Я просто вижу, что ты переживаешь за нас.
– Может, повернем назад? – сказала мать. – Думаю, достаточно прошлись на сегодня.
* * *
Как-то вечером на кухне Люси сказала Дэвиду:
– Я бы хотела, чтобы мама погостила у нас еще недельки две, если, конечно, захочет. – Мать в это время была наверху. Она укладывала Джо спать, читала ему сказку.
– Тебе что, не хватило этих двух недель, чтобы твоя мамаша узнала обо мне все? – спросил Дэвид.
– Не говори ерунду, пожалуйста.
Он подъехал в кресле к столу, где сидела Люси.
– Только не уверяй меня, что вы не болтали обо мне.
– Почему, болтали немножко – ты же мой муж.
– И что ты ей рассказала?
– А почему это тебя так волнует? – ответила Люси с оттенком горечи и раздражения. – Тебе есть чего стыдиться?
– К черту, стыдиться мне действительно нечего. Только никому не понравится, когда две сплетницы вторгаются в его личную жизнь.
– Мы о тебе не сплетничаем.
– Что ты ей говоришь?
– Боже, какой ты стал чувствительный, это ж надо.
– Ты не ответила на мой вопрос.
– Хорошо, я говорю, что хочу уйти от тебя, а она пытается убедить меня не делать этого.
Дэвид резко крутанул кресло и отъехал в сторону.
– Скажи ей, что может обо мне не беспокоиться, не пропаду.
– Ты это серьезно? – почти крикнула Люси. Он остановился.
– Мне никто не нужен, поняла теперь? Я могу жить один.
– А как же я? – тихо спросила жена. – Ты обо мне подумал? Может, мне кто-то нужен.
– Тебе? Зачем?
– Чтобы меня любили.
Вошла мать и сразу же почувствовала напряженную атмосферу.
– Ребенок крепко спит. Заснул как раз на том месте, когда Золушка приходит на бал. Наверное, я тоже пойду к себе укладывать вещи, чтобы не оставлять все на завтра. – Она вышла.
– Думаешь, что-то изменится, Дэвид? – спросила Люси.
– Не понимаю твоего вопроса.
– Ты когда-нибудь сможешь снова стать прежним… как тогда, до свадьбы?
– Ноги у меня уже не вырастут, это точно, если я тебя правильно понял.
– Боже, как странно, мы говорим с тобой на разных языках. Я просто хочу быть любимой.
Дэвид пожал плечами.
– Это твоя проблема. – Он выехал до того, как она расплакалась.
* * *
Мама не осталась еще на две недели. На следующее утро Люси вышла с ней к молу. Обе женщины были одеты в плащи из непромокаемой ткани, так как шел сильный дождь.
Они стояли и молчали, ожидая барку, наблюдая, как дождь падает в море частыми мелкими каплями. Мать держала Джо на руках.
– Со временем все образуется, поверь мне, – сказала она. – Четыре года в браке – не срок, это почти ничего.
– Не знаю, – ответила Люси. – От меня теперь уже мало что зависит. Но есть Джо, война, искалеченный Дэвид – как я могу все бросить и уйти?
Пришла барка, привезла три коробки с продуктами и пять писем, но сейчас заберет маму. Море слегка волновалось. Мать прошла в крошечную каюту… Дочь и внук все махали рукой на прощание, пока судно не скрылось за мысом. Люси чувствовала себя совсем одинокой.
Джо начал плакать.
– Не хочу, чтобы бабушка уезжала.
– Я тоже, – произнесла Люси, глядя на воду.
10
Годлиман и Блогс шли по тротуару некогда очень оживленной улицы Лондона. Сейчас повсюду были следы войны – то здесь, то там они видели разрушенные здания. Эта пара смотрелась очень странно: сутулый, похожий на птицу, профессор в круглых очках, с трубкой в зубах, вперед не смотрит, семенит маленькими шажками – и решительный, целеустремленный молодой человек со светлыми волосами, в плаще детектива и опереточной шляпе. Просто карикатура какая-то, осталось лишь придумать название.
Разговор начал Годлиман.
– Думаю, у этого Иглы хорошие связи в рейхе.
– Почему?
– Только так можно объяснить, что он не боится наказаний за свое явное пренебрежение к вышестоящему начальству, за элементарное несоблюдение субординации. Взять, к примеру, его «Привет Вилли». Должно быть, адресовано самому Канарису.
– Думаете, они с Канарисом были друзьями?
– Так или иначе, у него есть высокий покровитель, возможно, даже более влиятельный человек, чем был до недавнего времени Канарис.
– У меня такое ощущение, что надо поработать в этом направлении – может, откроются новые детали…
– Хорошие связи обычно тянутся еще из школы, университета, военного учебного заведения. Необходимо здесь покопаться.
Они проходили мимо полуразрушенного магазина. В здании темнела огромная дыра – прямо в том месте, где когда-то находилась зеркальная витрина. Табличка с грубым, от руки нацарапанным текстом была прикреплена к чудом уцелевшей раме и гласила: «Сегодня открыты даже больше, чем всегда». Блогс от души рассмеялся, оценив юмор.
– Однажды я видел надпись на полицейском участке, в который тоже попала бомба: «Участок работает, ведите себя хорошо, не нарушайте установленных правил».
– Похоже, такие надписи все больше становятся одной из форм народного творчества.
Они пошли дальше, и Блогс снова заговорил об Игле.
– А что если Игла действительно учился вместе с тем, кто позднее занял в Вермахте высокий пост?
– В любом случае должны сохраниться какие-то школьные фотографии. Вот, например, Мидлтон. Там в подвале, что на Кензингтон – ну вспомни, дом, где располагалась МИ-6 до войны – у него буквально тысячи фотографий немецких офицеров: школьные фото, веселые попойки в клубах, парады, представления фюреру, снимки из газет – словом, все.
– Понимаю, – сказал Блогс. – Если вы правы, да к тому же Игла учился в Германии в известных учебных заведениях, мы, возможно, сумеем достать его фотографию.
