Сейчас, однако, она молила Бога лишь о том, чтобы Гейбон и Хартманн поскорее замолчали, чтобы этих речей не слышал отец.
Но ее мольбы не были услышаны, слишком жгучую проблему обсуждали эти люди. Хартманн опять повысил голос.
— Я не хочу жить в расистском государстве.
— Черт, знал бы, что в этом самолете одни жиды, не полетел бы, клянусь, — не сдержался отец.
— О, зохен вей[1]
, — пожал плечами Перси, театрально закатив глаза.
Маргарет с тревогой взглянула на отца. Напрасно он так, его время давно прошло. Когда-то его философия, может, кого-то и привлекала. Естественно, при миллионах безработных и голодных наци выглядели почти героями, когда заявили, что систему надо менять, что и при капитализме и при социализме трудовой народ обречен на нищету и медленное вымирание, спасение лишь в диктатуре, сильном государстве, мощной передовой индустрии. Но тогда национал-социалистов и их идеи мало кто понимал, теперь, слава богу, разобрались.
Хорошо еще, что за соседним столом как будто не услышали грубой реплики отца. Гейбон с Хартманном сидят к ним спиной, да и слишком они увлечены беседой. Надо отвлечь отца.
— Когда мы ляжем спать?
— Я хотел бы пораньше, — ответил Перси. — Странно, для него очень необычно такое желание, но, наверное, в этом и есть особый шарм, очень романтично лежать на разложенной кушетке высоко над бурлящим морем.
— Мы ляжем в обычное время, — сказала мама.
— Смотря по какому времени, — упорствовал Перси. — Я что, лягу в пол одиннадцатого по английскому летнему времени или уже по «ньюфаундлендскому»?
— Вот США — расистское государство, — снова донесся до них голос Гейбона, — так же как и Франция, Англия, Советский Союз, — все это, в принципе, расистские государства.
— Боже, нет, я больше не могу это слушать! — Отец ерзал на стуле.
Маргарет вспомнила смешное стихотворение-считалочку их детства:
— Если лягу я в кровать, до обеда буду спать.
Перси оценил рифму.
— Кто с подушечкою дружит — никогда нигде не тужит.
Подключилась мама:
— Ложиться рано не хочу — ведь я в Нью-Йорк лечу.
— Твоя очередь, па, — засмеялся Перси.
Наступила тишина. Когда-то отец играл с ними и в прятки, и в жмурки, но теперь все по-другому. На мгновение его лицо просветлело, и Маргарет подумала, что может…
— Ну давай же, па, давай еще немного…
— Зачем же создавать еще одно расистское государство? — не унимался Хартманн.
Это и стало последней каплей, которая переполнила чашу. Отец повернулся к соседнему столику, лицо красное, бешеное. Никто и глазом моргнуть не успел, как он выпалил.
— Еврейчики могли бы и потише вести свои глупые беседы.
Хартманн и Гейбон изумленно уставились на него.
Маргарет была готова провалиться сквозь землю со стыда. Отец говорил очень громко, в столовой моментально стало тихо. Какой позор! Наверняка все смотрят и думают: вот дочь грубого пьяного кретина. Она случайно встретилась взглядом с Никки и увидела, что стюард смотрит на нее с сочувствием, от этого ей стало еще хуже.
Барон Гейбон побледнел. Какое-то мгновение казалось, что вот сейчас он скажет в ответ что-нибудь резкое, но он вдруг передумал и просто отвернулся в сторону. Хартманн лишь ухмыльнулся. Маргарет подумала: этот человек недавно из нацистской Германии и наслушался там всякого, гораздо худших оскорблений.
Но отец, увы, на этом не остановился, он продолжал:
— Это салон первого класса, черт побери!
Маргарет наблюдала за Гейбоном. Делая вид, что не слышит отца, он спокойно ел суп, но было видно, что он нервничает: руки его дрожали, и он даже закапал жилетку. Наконец Гейбон отложил ложку в сторону.
Маргарет поняла, что творится сейчас в душе этого человека. Она почувствовала прилив ужасной злобы к отцу, который поступил по-хамски. Она повернулась к нему и в первый раз осмелилась высказать свою мысль открыто:
— Как ты мог! Ты только что грубо оскорбил двух выдающихся людей Европы!
— Двух выдающихся евреев Европы, — поправил он.
— Опомнись, подумай о бабуле Фишбейн, — встрял в разговор Перси.
Отец повернулся к мальчику:
— Послушай, лучше прекрати свои выходки, или я тебя накажу.
— Ой, извините, мне надо в туалет, — вдруг сказал Перси, вставая. — Живот болит. — Он вышел из столовой.
Маргарет поняла, что в один прекрасный день они с братом могут победить, как Элизабет. Отец уже ничего не сможет сделать, он бессилен.
Отец будто угадал мысли дочери, наклонился к ней и прошептал:
— Учти, именно из-за таких людей и им подобных, которые засели в аппарате власти, мы и вынуждены бежать из собственного дома. — Он опять повысил голос. — И если они хотят путешествовать вместе с нами, то пусть сначала научатся хорошим манерам.
— Так, ладно, хватит! — прозвучал чей-то голос. Маргарет оглянулась. Это произнес Мервин Лавси, мужчина, который сел в Фойнесе. Он уже вставал со своего места. Стюарды Никки и Дейви испуганно уставились на него. Из своего дальнего угла Лавси прошел через всю комнату, подошел к столу Оксенфордов, остановился и угрожающе посмотрел на барона. Это был высокий, уверенный в себе мужчина лет сорока, густые волосы с сединой, черные брови, тонкие черты лица. На нем добротный дорогой костюм, хотя говорит он с провинциальным ланкаширским акцентом.
— Был бы очень признателен, если бы вы держали свои мысли при себе, — сказал он мрачно. — Вас это не касается, черт побери!
— А я говорю, касается, ясно?
Краем глаза Маргарет заметила, что Никки поспешно удалился, Очевидно, чтобы позвать кого-нибудь на помощь с верхней палубы.
Лавси продолжал:
— Вам, естественно, неизвестно, но профессор Хартманн один из лучших физиков мира.
— Мне наплевать, кто он.
— Может быть. Зато мне нет. И я рассматриваю ваши слова, как гнусные грязные оскорбления.
— Я всегда говорю то, что считаю нужным. Ни у кого разрешения не спрашиваю. — Отец попытался подняться, но тут Лавси остановил его, положив свою крепкую руку ему на плечо.
— Мы воюем как раз с такими людьми, как вы.
— Сейчас же отпустите меня и убирайтесь.
— Уйду, только если вы дадите обещание заткнуться.
— Я позову капитана.
— Уже нет необходимости, — раздался еще один голос, и в столовую вошел Марвин Бейкер, он был строг и спокоен, на голове фуражка, — потому что я здесь. Мистер Лавси, могу я попросить вас вернуться на свое место? Пожалуйста, сделайте одолжение.
