Понизив голос, но достаточно его напрягая, чтобы все мною сказанное смогли расслышать его коллеги, вытянувшие шеи, и побледневший от моей активности Ладушкин, я ухватываю пуговицу на кителе (вторую сверху) и доверительно обращаюсь к вытаращившему глаза младшему лейтенанту:
– Судя по цвету лица и состоянию слизистой, мой дедушка был отравлен?!
– М-м-м… – растерянно оглядывается федерал.
– Мне кажется, что такие признаки отравления бывают при вдыхании фосгена, а вы как думаете? – Я достаю платочек и вытираю им виски и шею. Конечно, мне же дурно!
– Э-э-э…
– Вам не кажется странным, что дедушка приехал на то самое место, где убили его племянницу с мужем?
– Это да, – кивает молодой мужчина. Брюнет. Глаза – карие. Губы мокрые, нос картошкой. Нос как раз принюхивается к запаху от моего платочка. – Он приехал в то самое место. Он позвонил незадолго до смерти, сказал, что за ним кто-то следит.
– Куда позвонил? – искренне удивилась я.
– У него была карточка с номером телефона нашей Службы, ребята оставили ее после допроса на случай, если дети что-то вспомнят.
– Он должен был с кем-то встретиться? Не скрывайте от меня правду, прошу вас, его убили те же люди, что и тетю Ханну?
– Ведется следствие. – Федерал убирает мою руку от пуговицы и ощупывает ее, не отводя взгляда от моего лица. – Я не уполномочен…
– Его отравили газовым баллончиком? Или бросили в машину гранату с газом?
– Нет, по предварительному заключению и по анализу количества отравляющего вещества в салоне автомобиля можно предположить, что газ выделялся в процессе работы двигателя, это все, что я могу сказать. Остается только догадываться, почему ваш дедушка поехал именно в это место, так как специального наблюдения за ним не велось…
– А где был немец Зебельхер в момент смерти Питера? – осенило меня.
И после этого вопроса, победоносно осмотрев растерянные лица стоящих в сторонке федералов и удивленно-напряженное – Ладушкина, я решила, что пора удалиться со сцены, чтобы не испортить все дело чрезмерной сообразительностью. Я убрала платочек, тяжело вздохнула и поинтересовалась, когда можно будет заняться похоронами? Оказалось, что очень и очень не скоро. После всех экспертиз, после всех анализов, после…
– Что же это творится, маньяк охотится за членами моей семьи?! Вы отыщете убийцу?
– Конечно, отыщут, – заверили меня подошедшие поближе федералы, на мою удачу – тоже брюнеты. И только Ладушкин остался на прежнем расстоянии, и это хорошо, потому что он светлый шатен.
Я не знаю, применил ли Питер какие-то ухищрения, или так вышло само собой, и Зебельхер по наитию поехал тогда за дедушкой, но федералы доподлинно установили, что немец околачивался на предоставленном ему служебном «мерсе» неподалеку от того места, где Питер остановился отдохнуть и уйти навсегда. Его задержали в тот же вечер, за три часа до отлета самолета в Мюнхен, и немец удивил меня несказанно. На предложение предоставить ему государственного адвоката он потребовал свидания со мной. В пять утра следующего дня, предварительно позвонив по телефону, меня самым любезным тоном попросили оказать содействие следствию.
Я взяла трубку не сразу, хоть и не спала. Проснувшись впервые в жизни в такую рань, я смотрела на фотографию на стене. В темноте на ней ничего не было видно, и, чтобы новый день не проявил на куске картона под стеклом знакомые силуэты сестры и брата, я вскочила, сдернула фотографию со стены, забросила ее под кровать и только тогда подошла к телефону.
И вот, в шесть с минутами, я подъезжаю к знакомому следственному изолятору. Легким ознобом, приподнявшим дыбом волоски на руках, прикоснулось ко мне воспоминание о ночах в камере. А вдруг – опять посадят? Разглядываю участливые улыбчивые лица рядом. Нет, не похоже. Очень уж сладкие. «Извините за беспокойство» сказали раз тридцать. «Спасибо за содействие следствию» – двенадцать раз. На что они надеются? Что Зебельхер проведет со мной беседу о своих достижениях в области обнаружения банковского вклада Руди, а я – о своих? Как ни странно, но именно о деньгах Зебельхер и заговорил, как только мы уставились друг на друга через стол.
– Вы не иметь достаточно опытности, чтобы влиять на обстоятельства, – заявил немец.
– И не говорите! – тут же согласилась я. – Какая опытность? Верчусь как белка в колесе, двое детей, попугай при смерти, инспектор милиции отнес от моего имени заявление в загс, дедушку убили, у бабушки – сердце, мама меня бросила, а отец бросил еще раньше!..
И вдруг – заплакала, с ходу и от души. А что, все так и есть! Мама – бросила. Отец вообще неизвестно где и с кем. Дедушка в морге. Бабушка лежит, не вставая. Дети?… Дети, конечно, поводов поплакать пока не дают, но ничего, поплачу на всякий случай в счет будущих проблем!
– Перестать играть! – стукнул Зебельхер по столу ладонью. Звякнули наручники. – Вы не справляться с деньгами, если даже будете знать, куда их находить!
Плакать расхотелось. Я постаралась сосредоточить взгляд на пигментных пятнах под глазом у Зебельхера.
– Я заиметь хороший адвокат, я платить и выходить через год, я вам не давать проходить по жизни! Со мной хорошо дружить, Инга, давайте дружить и работать вместе. Половина.
– Половина? – удивилась я искренне, потому что Ладушкин угадал про эту половину заранее.
– Ладно, – по-своему понял мое удивление Зебельхер. – Шестьдесят – вам.
– Адвокат… – задумалась я. – У меня есть хороший адвокат.
– Я знать, что вы умный и смелый, – скривился в улыбке немец.
– Его зовут Викентий Карлович Неймарк.
– Он немец? – заинтересовался Зебельхер.
– О да. Он сын колбасника, лучший адвокат в Москве.
– Я вам доверять. Ней-марк, Ней-марк… Я запомнить и требовать Неймарк.
– Желаю удачи.
На улице ждал Ладушкин. Я сразу же предупредила его, что очень спешу, мне нужно срочно ехать в деревню за мужчиной, нужно успеть еще до вечера подать заявление в загс, чтобы нас поженили в субботу, поэтому не надо на меня смотреть умоляющим взглядом, хватать за руку, обещать вечную любовь и дружбу до гроба и восемнадцать процентов от пятидесяти миллионов немецких марок.
– Только одно, – грустно попросил Ладушкин. – Я – пас. Мне тебя не одолеть. Ты ведьма, и здесь ничего не поделать. Я хочу знать только одно!
– Коля, милый, отпусти меня, опаздываю!
– Только один вопрос! Что вы делали с мамой по ночам в полнолуние между… между кухней и коридором?… В апреле… Да, в апреле по ночам в полнолуние! – Ладушкин от напряжения сглатывает, я смотрю на дернувшийся кадык, вспоминаю вдруг Павла, его кадык…
– А Павла правда застрелили?
– Застрелили, застрелили, говори, что вы делали?
– Значит, в апреле в полнолуние, ночью, между кухней и коридором?… – Минуты три я усиленно «вспоминаю». Потом на лицо мое накатывает просветление и – одновременно – легкий стыдливый румянец. – Ладушкин, – говорю я укоризненно, – это же секрет, мужчинам это знать неприлично!
