Джессика ходит к своему психоаналитику раз в неделю все те пятнадцать лет, которые мы знакомы. Раз в неделю — это признак необычайного психического здоровья (всего-то депрессия — ни психоза, ни невроза, ни мании, ни фобии!). Д-р Ребекка Гордон, кабинет которой находится в пятнадцати минутах ходьбы от нашего дома на Лексингтон-авеню, тоже среднего роста, тоже веснушчатая, тоже рыжая, тоже хорошо сложенная, только уже крепко пожилая и очень некрасивая. Джессика пробовала и меня уложить пожизненно на ее воздушно-мягкий черный кожаный диван — всё один и тот же, местами растрескавшийся, который д-р Гордон, зарабатывающая двести шестьдесят долларов в час, могла бы позволить себе заменить. Хотя, возможно, это ее фетиш.
Но у меня, как бывшего жителя страны, в которой сама ткань жизни сплетается из более или менее неразрешимых проблем, способность самому решать свои психологические трудности еще не утрачена. К тому же, для людей моей профессии неурядицы повседневной жизни представляют не больше сложности, чем для пилота сверхзвукового самолета — велосипедная прогулка по аллеям парка. Я даже не могу сказать, что у меня проблема с алкоголем, основным средством медикаментозного воздействия для тайных агентов. По крайней мере, как я уже говорил, пока я могу не только пить, когда могу, но и не пить, когда не могу.
Взгляд мой упал на бутылку, которую я между делом почти прикончил. Я вылил остатки вина в стакан и выпил его двумя большими жадными глотками. Итак, времени у меня оставалось только до вечера.
6
У Пэгги, матери Джессики, есть такая картина — она висит у меня в кабинете в офисе. Это то, что видит утка из только что взлетевшего выводка. Впереди — хвост летящей во главе матери, слева — край крыла сестры (у самок окраска немного в бежевые тона), а кто-то из братьев летит следом — мы видим его голову и шею в зеленых переливах. Внизу, метрах в десяти, земля, вернее, скошенный луг. У одного из снопов полусидит-полулежит, наполовину зарывшись в сено, светловолосый парень с мечтательным взглядом и какой-то былинкой в зубах. Он весь в своих грезах, и хотя и видит уток, иных переживаний, чем эстетические, они у него не вызывают. Хотя рядом с ним — ружье, прислоненное к снопу. Краски нежные, прозрачные, как на некоторых картинах Эндрю Уайета, даже еще легче. Картина называется «Охотник в засаде».
Почему-то я вспомнил ее, хотя общего у нас было только название.
Днем я из предосторожности сидел в глубине комнаты, но поскольку окно Метека было на этаж ниже, я взгромоздился на спинку стула, положив ноги на сиденье. Я не воробей! От сидения на жердочке в неустойчивом равновесии я не только отсидел задницу — подложенная под нее подушка помогала не особенно, — но и все мышцы у меня затекли от напряжения.
Окно было по-прежнему закрыто, и я уже потерял надежду когда-нибудь увидеть своего врага. Меня вчера не было слишком долго: он за это время мог сто раз съехать. И номер теперь стоял пустой — даже если новые жильцы включили кондиционер, ставни, проснувшись, они наверняка бы открыли.
Я готовился встать и походить по комнате, когда вдруг изученная мною до мельчайших подробностей занавеска дрогнула и отодвинулась. Заехал новый постоялец? Я на секунду зажмурился, заклиная, чтобы это оказался Метек. Послышался ровный скрипучий звук распахиваемых ставень. Я открыл глаза: это был он.
Метек явно только что проснулся: он был по пояс голый — дальше я не видел — и зевал во весь рот. Решив не терять времени, я бросился к своей закрепленной в боевом положении видеокамере. Но Метек дожидаться выстрела не стал: окинув взглядом окрестности — я быстро отшатнулся внутрь комнаты, — он исчез.
Я проверил прицел: прямоугольник, обозначенный по углам четырьмя квадратными скобками, стоял как раз на том месте, где мгновение назад была голова моего врага. «Теперь не уйдет!» — подумал я.
Как ни странно, в ту минуту у меня не было никаких сомнений. Появись его голова снова секунд на десять, мой указательный палец, не дрогнув, послал бы в нее стрелу с тяжелой пулькой на конце. Но тут снова зазвонил телефон. Это был Бах.
— Солнышко, нам так повезло! — закричала в трубку Джессика. — Были билеты на прямой Дельты. Даже в экономическом, а я была готова лететь и бизнес-классом. Правда, утренних прямых нет, я взяла на дневной. Но он всё равно прилетает раньше, чем тот, с пересадкой в Лондоне.
— Я очень рад, — сказал я. И обнаружил, что я и в самом деле рад. Ясно, что с Метеком можно будет разобраться в течение ближайшего получаса, а потом моральная поддержка мне не помешает. — Правда, ты молодчина!
— Бобби скачет по всей квартире и орет песни. Слышишь?
Откуда-то издалека действительно доносились нечленораздельные вопли.
— Бобби, собирайся! — крикнула мне в самое ухо Джессика и добавила уже нормальным голосом. — Рейс 118, вылет из Кеннеди в 17.05. Посчитаешь сам, когда мы прилетаем.
— Где-то завтра утром. Я встречу вас.
— Зачем, мы сами возьмем такси!
— Нет-нет, я встречу.
И тут зазвонил второй телефон, Моцартом.
— Что это звонит? — тут же спросила Джессика. — Ты с кем?
Я нажал на кнопку, чтобы принять звонок, и продолжал говорить с ней по-английски. Я надеялся, что Николай сообразит, что я не могу сразу взять трубку.
— Я обедаю в ресторане на террасе, это у соседа звонил, — соврал я.
— Ну, мне некогда с тобой болтать, — к счастью, заторопилась Джессика. — Такси уже скоро придет, а я еще не собрана.
— До встречи, солнце мое! Счастливого полета!
— Я еще позвоню из аэропорта. Целую!
Я нажал на кнопку и поднес к уху французский мобильный.
— Завтра рано утром, — по-французски произнес Николай.
Слово «завтра» означало запасную явку, «рано утром» — немедленно. Черт бы их всех побрал! Я не мог срываться сейчас, когда Метек, наконец, был у меня на мушке.
— Я не могу, — вырвалось у меня, правда, как и положено, на английском. — Через два часа, — добавил я уже не заботясь о кодовых фразах, клером.
— Просили рано утром, — мягко повторил Николай.
— Ненавижу вас всех! Ну, кроме тебя! — в сердцах выпалил я и отключил телефон.
Нет, правда! Я работал на этих людей уже 23 года. Из-за них я потерял свою семью и постоянно рисковал жизнью сам. В свои сорок четыре года я всё еще себе не принадлежал. Преуспевающий бизнесмен, зарабатывающий столько, сколько, наверное, целое управление Конторы, я по-прежнему был на побегушках у людей, которых я никогда не видел, с которыми меня уже давно не связывали ни общие ценности, ни общие цели. В глубине души я уже давно был американцем. Разумеется, не таким, как большинство моих сограждан, воспитанных на волшебнике из страны Оз, гамбургерах и звездно-полосатом флаге. Но какое мне было дело до всего, что сейчас происходило в России? До всего этого передела собственности, войны кланов, до медленного, но верного восстановления страны, из которой я был так рад уехать? Вечная Россия! Да кто о ней сейчас думает в той же России?
