Дверь тут же отворила свою черную пасть, из темной прихожей послышался хриплый блеющий мужской голос, в котором звучала напряженность, а может быть, затаенное злорадство, опасение или какая-то вкрадчивость, неприятно и неожиданно режущие фальшью слух.
— Входите, пожалуйста! Вы одни?
— Вы Костя? А я Лиза! Мы с вами встречались у Егора Дуюна незадолго до его провала. Помните?
— Как же, как же, садитесь, озябли, сейчас я вас чаем напою. Устраивайтесь поудобней, посидите минуточку, я к соседке сбегаю… возьму… — Он пошарил глазами по старинному, видавшему виды дубовому буфету. — Возьму у нее заварочки! Располагайтесь, как у себя дома. — И быстро вышел.
Хлопнула дверь, и тонкий слух Елизаветы Николаевны уловил щелканье замка. Она вздрогнула и невольно подошла к окну. «Он меня запер. Не надо было мне сюда приходить!» — мелькнула у нее первая мысль, потом вспомнила, как Костя, странно сутулясь, избегая ее взгляда, нерешительно топтался на месте перед буфетом, словно выискивая повод, чтобы отлучиться, и шарил глазами по полкам…
Учительница подошла к буфету, и первое, что увидела, была железная коробочка из-под чая. Отворив ее, обнаружила недавно распечатанную пачку настоящего чая… «Откуда здесь настоящий чай?! Он меня обманул! Неужели провокатор?! А кто же еще?! Он меня запер… Бежать!» Убедившись, что дверь заперта, кинулась к окну. Рама была старинная, дубовая. Шпингалет испорчен, его заменяли большие, вбитые почти по самую головку ржавые гвозди. «У него должны быть клещи. Или разбить стекло?… Шум… И как потом прыгать?» — лихорадочно шарила глазами, прижимая рукой маленький браунинг, спрятанный под кофтой.
Сосредоточившись и стараясь быть спокойной, она принялась искать клещи или подходящую железину, чтобы вытащить гвозди. Текли минуты… Она уже не сомневалась, что Костя — провокатор: от соседки он давно должен был вернуться… И когда она потеряла всякую надежду, клещи нашлись в прихожей на полке.
Взобравшись на подоконник, она довольно легко вытащила верхний гвоздь, зато нижний не поддавался никак. А минуты текли…
С нечеловеческим усилием, которое придали ей злость и отчаяние, она нажала на клещи, сорвала с гвоздя шляпку, но согнула его. Рванула раму, и та отворилась. Предстояло вытащить еще два гвоздя в наружной раме…
В этот момент до ее слуха донеслось щелканье замка в наружной двери. «Не успела!» — Елизавета Николаевна спрыгнула с подоконника, кинулась за дверь, которая вела в прихожую, вытащила пистолет и спустила предохранитель…
Сквозь щель она видела, как отворилась дверь, как вошел Костя, как, увидев распахнутую раму, полагая, что она выпрыгнула, крикнул:
— Она ушла, поглядите, окно!
— Ферфлюхте вейб! — вваливаясь вслед за Костей в переднюю, прорычал широкомордый, плотного сложения гестаповец.
«Я покажу тебе сейчас, кто эта "проклятая баба", и тебе тоже, предатель!» — и сразу успокоилась. Прекратилась противная внутренняя дрожь, не тряслись больше руки… Стреляла Елизавета Николаевна сквозь щель, стреляла в живот, чтоб не промахнуться, сначала в Костю, потом в гестаповца — по пуле, потом еще по две пули…
«Ну вот и все… Путь свободен!» И она вышла из-за двери, ступила в прихожую. В этот же миг ее прострочила автоматная очередь. Она хотела поднять руку с пистолетом, оставалось еще два патрона, но рука не слушалась, в глазах потемнело, Лиза сделала шаг, другой и рухнула лицом вниз на пол. Последняя ее мысль была: «Осталось два патрона… жаль…»
3
Толя неторопливо шагал по скользкой дороге, сжимая в руке записку Елизаветы Николаевны, которая так неожиданно для него из строгой, уважаемой и по-своему любимой учительницы вознеслась на пьедестал подпольщицы, партизанки, большевички, такой, каким был бы его отец, если бы он дожил до этих дней.
На Годуновской Толю знали все мальчишки. Сверстники называли его уважительно Соколиным Глазом, парни — забиякой, которого надо еще проучить, а взрослые — драчуном, хулиганом, дурно влияющим на их детей. Он был рослым, живым, ловким парнишкой, вожаком «шайки краснокожих», наводившей свои порядки на улице.
Пятый номер на Годуновской сгорел от зажигательной бомбы в начале войны. Остались одни стены с черными глазницами окон. Дом стоял в глубине сада. Деревья уцелели, и теперь вдруг поднявшийся ветер завывал в их голых кронах. Было темно и страшно. Ноги вязли в размокшей, присыпанной снегом листве и рыхлой земле. Вот наконец и край стены. Нащупав шатающийся кирпич, Толя положил записку. В тайнике, как и предполагала Елизавета Николаевна, оказалась другая. Вытащив ее, он вложил кирпич на место, вышел на улицу и побежал к Завадским, но приостановился: вспомнил, что надо порвать записку на мелкие кусочки не читая… это было выше его сил! При свете тусклого уличного фонаря Толя с трудом, но все-таки разобрал — да и как могло быть иначе для Соколиного Глаза:
«Костя — провокатор, подлежит уничтожению.
Всем! Всем!
10.Х. 42. Старик.
Лизе КК у Вани».
«Елизавета Николаевна пошла, наверно, к этому Косте! Если он провокатор, ее надо скорей предупредить!» — сообразил в ту же минуту мальчик и кинулся со всех ног обратно. Долетев пулей до сквера, пустился бегом в ту сторону, куда она пошла; пробежав квартал-другой, понял, что отыскать ее безнадежно. «Полз как улитка! Эх, ты! Она ведь просила: "Беги! "» — и уныло побрел обратно…
У Завадских Толя узнал, что у них была и недавно ушла его мать. Домой он пробирался прежним путем, через соседний двор, отодвинув доску, и через черный ход.
В кухне — никого. Пахло жареным мясом. И Толя почувствовал, как ему хочется есть. В столовой раздавались чужие голоса. Говорили по-немецки. «Хоть бы вышла мать!» — подумал он, и, точно по волшебству, в кухню заглянула Разгильдяева.
— Ну, слава богу! Ты уже здесь! Голодный? Сейчас я тебя покормлю. Если спросят, где был, отвечай: «У Завадских», — она усадила его за кухонный стол.
Толя всегда удивлялся, каким образом мать угадывала все его желания, проникала каким-то непостижимым образом в самые сокровенные тайники его души, читала его мысли и знала наперед, что он «вытворил» намеренно, а что ненамеренно.
— Елизавету Николаевну ты не видел. Понятно? — строго наставляла она.
Он кивнул, понимая, что мать готова была ради него пойти на все… На десерт мать подала ему два печеных яблока, полив их горячим молоком. Потрепала по щеке:
— Ешь, сынок, а я пойду туда, — войдя в столовую, плотно закрыла за собой дверь.
Голоса зазвучали глуше. Толя доедал второе яблоко, когда раздался телефонный звонок. Вскочив из-за стола, он приблизился к двери и прислушался. Сначала говорил «он» — мальчик всегда называл Околова «он», потом телефон взял немец.
— То есть как убиты? — заревел он. — Лейтенант Фейнрих и еще кто? Ах, этот идиот Костя! И она тоже? Она нужна была мне живая! Проклятье! Вы все там кретины и болваны! Сейчас я приеду! — И немец с шумом повесил трубку. Толя услышал еще: — Господин Околов, эта большевичка Соколова убила моих людей и сама, видимо, убита в перестрелке. Я уезжаю. Какая досада! Ниточка опять оборвалась! Вам я советую выбирать в дальнейшем проверенных людей. Мне придется обо всем доложить господину группенфюреру Наумену. Вас же, фрау Валентина, благодарю за оказанную помощь. Кстати, где ваш сынишка?
