— Знакомьтесь: это наш товарищ, Яков Иванович Боярский!
Олег, почувствовав его крепкое рукопожатие, тут же вспомнил 1940 год и встречу в Бухаресте со связным Хованского: «Та же военная выправка, так же чисто выбрит, только взгляд построже и похудел — Сергеев! Конечно, Сергеев! Почти не изменился, не то что я после ареста, допросов, тюрьмы, бегства, жизни в подполье в Черновцах, Залещиках, смерти Анны, убийства, верней, расправы с тремя немцами, Львова и его страшной тюрьмы и, наконец, разрушенного, полусожженного Витебска…»
Да, все пережитое очень изменило внешность Олега: заострились черты лица, взгляд стал жестче, голос тверже, жесты решительней; Олег стал совсем другим человеком.
Боярский пристально всматривался в его лицо. Олег сухо шепнул слова пароля:
— «Я из Ясс к Сергею». — И, подождав, добавил: — А вот «Марошеште» у меня нет. Куда вы тогда запропастились? Чревато было это ваше исчезновение…
Скоро они уже беседовали, сидя за столом. Сергеев признался, что в Бухаресте был самоуверенным, делил мир на две половины — белую и черную, а к черной прежде всего относились эмигранты и недобитые прихвостни буржуазии. Но все оказалось не таким простым. Особенно с началом войны: классовые враги вдруг становятся союзниками, церковь возносит молитвы за советскую власть и победу Красной армии, а белоэмигранты создают в Европе Сопротивление, собирают деньги и организовывают общественное мнение в пользу Советов…
В ответ на откровенность Боярского-Сергеева Олег чистосердечно рассказал, как он долго метался в поисках «своей России», как всегда, чувствовал себя ее «малой толикой», но никак не мог слиться с тем большим Я, утерянным «по заграницам» двадцать лет тому назад, и как постепенно он подчинил себя покуда еще непонятной, но уже родной стихии — борьбе с фашизмом за освобождение Родины, какой бы она ни была, лишь бы свободной от немецкого порабощения!
Эта исповедь понравилась Боярскому-Сергееву. Он увидел в суровом лице и строгом взгляде дворянского отпрыска глубокую искренность и преданность Советской России.
Боярский, в свою очередь, рассказал, что, как только началась война, он по заданию Центра остался в оккупированном немцами Витебске для подпольной работы в тылу врага…
— Мне приятно сообщить, что вам доверяют, — продолжал Боярский. — И прежде чем отправить на ответственное задание, которое, кстати, по месту исполнения совпадает с заданием Околова, я давно хотел поговорить с вами по душам.
— А теперь, Олег, расскажите все, что вы знаете об этом деле, — вмешалась Ксения Околова.
— А для ясности, Олег, Центр интересуют все детали о профашистском воинском формировании Каминского, в частности, о том, какие надежды возлагает на эту бригаду исполбюро НТС, — добавил Боярский.
— Понимая, что блицкриг с Россией затянется, руководство НТС пришло к убеждению, что следует создавать свою армию — «третью силу», которая после разгрома немцами Красной армии и победы союзников над фашистами скажет свое слово. Эта идея усыпляет совесть и аргументирует борьбу против Родины вместе с немцами. По этой причине исполбюро НТС направило поначалу в бригаду Каминского одного из опытных вожаков из германского отдела, тесно связанного с гестапо, Романа Редлиха, а вслед за ним — довольно многочисленную группу энтээсовцев для ведения пропаганды идей «солидаризма». Кроме того, Околов вызвал меня в Смоленск, чтобы с ним поехать в Кишинев за «Льдиной» и передать ее Каминскому с целью заслужить доверие и проникнуть в святая святых — подспудную деятельность бригады, в разведку и контрразведку, возглавляемую начальником окружной полиции Масленниковым.
— Нам известно, Яков Иванович, — вмешалась Ксения Околова, — что с согласия заместителя командующего 2-й армией генерала Шмидта Воскобойник и Каминский сколачивают в поселке Локоть так называемую «Национал-социалистскую партию России» и создают бригаду из крупных полицейских сил и целых военных формирований. Эта бригада состоит из военнопленных, обманутых крестьян, бывших меньшевиков и эсеров, отъявленных бандитов, уголовников, оказавшихся на свободе в результате внезапного наступления врага.
Боярский-Сергеев продолжал инструктировать Олега:
— Надо отыскать путь к внедрению в руководящие органы бригады. Твой будущий начальник, врач Незымаев, свяжет с партизанами, поможет добыть сведения о дислокации отделов бригады, ее составе и вооружении; тебе будет легче проверить надежность направленных в бригаду наших людей, работающих ездовыми, поварами, конюхами, санитарами. Всем им, занимающимся разложенческой работой, нужна связь и содействие. Все запомни, Олег, но перед твоим отъездом еще поговорим.
Во вторую встречу Боярский, сделав некоторые уточнения, жестковато, но по-товарищески добавил:
— У тебя, Олег, будет прямой доступ к типографии, товарищи помогут подобрать двух-трех типографов и наладить печатание листовок-сводок Совинформбюро о зверствах фашистов в области… Но главное — мешать формированию банды, так называемой «Русской народной армии»… Таков приказ Центрального штаба партизанского движения при Ставке Верховного Главнокомандующего…
— С кем я буду связан, кроме врача? — уточнил Олег.
— Все решит Незымаев.
— Лучше бы уж мне в партизаны податься, — вздохнул Чегодов, — с оружием я обращаться умею…
— Ты это брось! — строго оборвал Боярский-Сергеев, закуривая самокрутку. — Отводи еще вечерок-другой душу с Алексеем Денисенко да с сестричкой Леоновой. И прощай, Витебск! Ни пуха тебе, ни пера!…
«Сдам ли я этот экзамен? Хватит ли у меня выдержки? Главное, выдержки! Самообладания, ума и смелости, не той, что "города берет", а той, которой когда-то учил Алексей Алексеевич Хованский?» — задавал себе вопросы Олег, чувствуя свою идейную неподготовленность. Он поднялся по лестнице к себе на Ветеринарную.
На стук — звонок не работал, не было электричества, — дверь отворил Леонид Евгеньевич.
— Олег Дмитриевич, как приятно вас видеть! — обрадовался он, протягивая дряблую руку и взирая с высоты своего роста через очки на Чегодова. — Пришел поболтать! Блинков поесть! Прелестно. Раздевайтесь! — И, взяв Олега под руку, направился в столовую. Потом одернул пиджак, поправил галстук и, хитро щурясь, спросил: — Как вы относитесь к Ницше?
— Как к сумасшедшему, Леонид Евгеньевич, — усмехнулся Чегодов.
— Мой дядя любит пофилософствовать, как вам известно, — улыбнулась, в свою очередь, Ксения Сергеевна, показывая глазами на Леонида Евгеньевича, — скажу по секрету: его не следует опасаться, однако и доверяться тоже необязательно. Он ненавидит Гитлера, но и не совсем согласен со Сталиным…
Ксения Сергеевна пошла на кухню смешивать подошедшее жидкое тесто. Вскоре запахло блинами. А Леонид Евгеньевич вытащил из чемоданчика бутылку водки.
— Жена не сможет прийти, у нее инфлюэнца, или, как теперь модно говорить, грипп, — мягко выговаривал Леонид Евгеньевич. — Все меняется, смещается: заповеди Господни, законы, обычаи, традиции, честь дворянская и девичья…
