Суворов любил ставить собеседников в недоумение: удивил — значит, победил, так ведь бывает не только на поле боя. Его странные высказывания имели смысл притчи: он, как юродивый или пророк, пытался раскрыть тайную подоплёку событий, второй план. В людях Суворов более всего ценил находчивость и остроумие. Потому и ненавидел расхожий ответ: «Не могу знать». В качестве ответа он готов был принять любую ахинею, но не терпел инертного замешательства. Вошло в русскую речь суворовское словцо: «Немогузнайка». То есть — нерасторопный солдат, от которого «много беды».
Немного омрачил суворовскую жизнь в Тульчине лёгкий конфликт с Рибасом. Суворов был разъярён высокой смертностью среди солдат в районе строящейся Одессы. Суворов писал Хвостову: «Сердце моё окрававлено в Осипе Михайловиче». Надёжный соратник по Измаильской операции в мирное время ещё более явно проявлял свою хитрость, обогащаясь на провиантских поставках в войска. За взятки умерших солдат записывали живыми, а потом снова записывали их в мёртвые. Эти комбинации Рибаса могли тяжело отразиться на репутации Суворова. Состоялось объяснение с Рибасом. Командовавший войсками в Одессе генерал-майор Ф.И. Киселёв по требованию Суворова был отстранён. Вскоре Суворов уверился, что порядок восстановлен и подготовка войск в хозяйстве Рибаса идёт удовлетворительно.
К тем идиллическим тульчинским дням относится известное воспоминание Александра Столыпина, служившего при Суворове адъютантом, об образе жизни фельдмаршала: «Просыпался он в два часа пополуночи; окачивался холодною водою и обтирался простынею перед камином; потом пил чай и, призвав к себе повара, заказывал ему обед из 4-х или 5-ти кушаньев, которые подавались в маленьких горшочках; потом занимался делами, и потом читал или писал на разных языках; обедал в 8 часов поутру; отобедав, ложился спать; в 4 часа пополудни — вечерняя заря; после зари, напившись чаю, отдавал приказания правителю канцелярии, генерал-адъютанту Д.Д. Мандрыке; в 10 часов ложился спать. Накануне праздников в домовой походной церкви всегда бывал он у заутрени, а в самый праздник у обедни… По субботам войскам, стоявшим в Тулъчине, ученье и потом развод; перед разводом фельдмаршал всегда говорил солдатам поученье: «Солдат стоит стрелкой; четвертого вижу, пятого не вижу; солдат на походе равняется локтем; солдатский шаг — аршин, в захождении полтора; солдат стреляет редко, да метко; штыком колет крепко; пуля дура, штык молодец; пуля обмишулится, штык никогда; солдат бережет пулю на три дня…» Многие прозрения армейского катехизиса, «Разговора с солдатами…», вертевшиеся в те дни на суворовском языке, припомнил Столыпин.
К заграничному походу фельдмаршал Суворов готовил свою армию рьяно и последовательно. Близ Тульчина возвели укреплённый городок, Суворов называл его Пражкой, памятуя о крепости, которая принесла ему фельдмаршальский чин. Войска, меняясь ролями, защищали и штурмовали Пражку, упражняясь в точном исполнении наставлений Суворова. Армия Суворова состояла в 1796-м из двух дивизий — генералов М.В. Каховского и Г.С. Волконского. В двух дивизиях, под непосредственным командованием Суворова, было 24 пехотных полка, 13 кавалерийских, 13 казачьих и две пешие казачьи команды. Суворов был уверен в боеспособности этих войск, в их готовности сражаться с сильнейшей в мире — французской — армией. Среди генералов, офицеров и солдат насчитывалось немало ветеранов Измаила и польского похода. Многие из них были проверенными единомышленниками Суворова.
Травля старого фельдмаршала
В середине девяностых годов Суворов как никогда был готов к великим делам, к искоренению опасных для России волнений в Европе. Суворов имел все основания отводить себе роль военного вождя грядущей контрреволюции. Помимо защиты европейских монархий и христианства грядущая кампания должна была значительно усилить военно-политические позиции России на континенте. Но… В 1796 г. умирает Екатерина Великая, обрывается золотой век екатерининской России. Суворов горько сожалел об утрате «матушки», по легенде, приговаривая: «Если бы не было матушки Екатерины, не видать мне ни Кинбурна, ни Рымника, ни Варшавы». Русский Гамлет, император Павел, был лично известен Суворову задолго до смерти Екатерины. Надо думать, Суворов быстро разобрался в сложном характере цесаревича, о котором воспитатель Порошин вынес едва ли не пророческое суждение: «При самых лучших намерениях он возбудит ненависть к себе». Увлечённая, страстная личность, Павел каждое своё устремление доводил до абсурда, демонстрируя болезненную самоуверенность закомплексованного молодого человека. Разбираться в советниках, выбирая наиболее способных специалистов, он не умел. В своих оценках опирался на чувства, на оскорблённое самолюбие… Желал восстановить петровские принципы правления, ограничить свободы растленной аристократии — а в итоге усилил власть временщиков, интриганов вроде графа Палена, умело игравших на струнах нервической души императора.
Первый жест государя считался демонстративно дружественным по отношению к Суворову: великий екатерининский фельдмаршал был назначен шефом Суздальского пехотного полка. Это был знак монаршей милости. Первый рескрипт Павла Суворову в Тульчин — от 15 декабря 1796 г. — был на редкость тёплым. Зная эксцентрический нрав полководца, Павел писал ему с аллегориями и поговорками: «Граф Александр Васильевич. Не беспокойтесь по делу Вронского. Я велел комиссии рассмотреть, его же употребить. Что прежде было, того не воротить. Начнём сначала. Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных, правда, и без того по одному глазу было. Поздравляю с новым годом и зову приехать к Москве, к коронации, естли тебе можно. Прощай, не забывай старых друзей. Павел ». И только в постскриптуме таилась угроза: «Приведи своих в мой порядок, пожалуй». Это письмо — очень откровенное и яркое. Павел не скрывал своей ненависти к екатерининскому наследию и в не чуждой Суворову манере казарменного юмора прошёлся по одноглазому князю Таврическому. Вспомнил о прежних встречах с Суворовым, назвал его старым другом. Павел ждал от самого популярного в армии полководца ответных шагов и, возможно, рассчитывал сделать его своей опорой в армии. Этим перспективам мешал «мой порядок» — то есть павловский прусский армейский устав. Что касается «дела Вронского», которое упомянул император — здесь речь шла о стараниях одного сутяги, секунд-майора Вронского, который в 1795 г., в Варшаве, подал Суворову жалобу на злоупотребления провиантских служб. Первоначально Суворов относился к Вронскому уважительно, даже симпатизировал этому офицеру. Оказалось, «пригрел змею». Суворов начал следствие, наказал виновных, а Вронскому, как доносчику, была уплачена солидная сумма — более 15 тысяч рублей. Но Вронский на этом не успокоился, принялся вмешиваться во все финансовые дела армии, начал разоблачать офицеров суворовского штаба в сношениях с прусскими шпионами (при этом сам Вронский водил сомнительного свойства дружбу с прусским майором Тилем). К пруссакам Суворов в то время относился с явным раздражением, в том числе и потому, что считал несправедливым их участие в разделах Польши, оплаченное русской кровью. К тому же, несмотря на полученные деньги, Вронский влез в долги и даже пытался бежать из Варшавы. Он был задержан русскими постами. В конце концов его принудили вернуть долги и выслали из Варшавы по месту службы. Вронский возбудил новое дело — и после смерти Екатерины Павел приказал возобновить следствие. В письме Суворову император призывал Суворова не беспокоиться, но на самом деле уже через месяц фельдмаршалу пришлось писать Павлу пространное письмо с объяснениями по делу Вронского. Это дело стало первой ласточкой среди многочисленных процессов, прямо или косвенно бивших по Суворову в дни его опалы.
