– Я не знал, по чью душу ходил. Когда тебя увидел – удивился даже. Как будто из прошлого гость.
– Думал, я подох? Думал, нет меня? А я вона где устроился – в Москве!
– Вот это неразумно, господин Соколов, он же Назаров. Обосновался бы где-нибудь в глухом месте – не пришлось бы от меня удирать.
– А ты стрелял по мне. Тогда, в Костереве. Легавая ты шавка.
– Ну, стрелял я, положим, в коня. Лихой ты всадник до сих пор! Не берут годы казака. Стрелял я – и любовался, честное слово.
– У вас это называется подхалимажем. А по-нашему – мягко стелешь, комиссар. Пристрелить тебя – раз плюнуть. А в услужение вашим я все равно не пойду.
– К американцам, значит, пошел в услужение?
– Пробка ты тупая, Пронин. Прокопий Соколов сроду ни перед кем шапку не гнул. Я казак. А ты вот откуда родом? Мужицкое отродье. Иван – коровий сын.
– Да, из крестьян мы, Прокоша, из крестьян. Исконные-посконные. И казаков били, и офицеров. Впрочем, и казаки, и офицеры по нашу сторону тоже сражались.
Пронин все-таки добился своего: они уже минут пять прогулочным шагом двигались к Савеловскому вокзалу. До рассвета было далеко. Пустынная, темная Москва.
– С оружием, говоришь? Один, говоришь? Чудеса! Живой чекист со мной байки травит. А я слушаю. Чудеса...
– В жизни много чудес. Ты вот в двадцатом году от нас утек – тоже чудо. Ничего, мы чудеса себе на службу мобилизуем!
– Давай, мобилизовывай. Не забудь только дырку для орденка просверлить. Ордена-то у вас какие-то бесовские.
– Ну прямо, бесовские! Лучшие в мире у нас ордена. Простые и понятные. Ордена нового мира, в котором трудовые достижения важнее всяких бриллиантов с изумрудами. У меня, если хочешь знать, есть орден – Боевого Красного Знамени.
– Один?
– Один.
– Негусто. У Блюхера их полная грудь была. А все одно расстреляли как врага народа. Так что ты, Иван, поосторожнее. Я тебя не пристрелю – так свои же кокнут.
– А я от тюрьмы да сумы не зарекаюсь. И от смерти не бегаю. По лесам за тобой бегал.
– Это ты хорошо побегал! Размялся. И никогда бы мы с тобою не увиделись, если бы не я. Слабоват ты, видать, по части сыска. Легавый, да не прыткий. Экая жалость!
– Ну, не я, так другие бы тебя поймали. Через неделю, через месяц, через год. Обложили бы, дышать бы тебе не дали. От НКВД не спрячешься. Только с Бронсоном мы бы опоздали. Так что если бы я тебя не поймал – выиграл бы от этого только один человек. Американец.
– А ты меня и не поймал.
– Верно. И не стану ловить. Нам бы просто пообщаться, поговорить.
Есаул Соколов
Пронин огляделся, вдохнул свежего ноябрьского воздуха. Уже доносился шум вокзала. Пронин даже почувствовал запах паровозного дыма. Возле Савеловского толпились колхозники – вполне старорежимного вида, все как один в стареньких тулупах. Они отдыхали возле своих огромных мешков, а для сугреву разожгли костерок. Пронин с Соколовым обходили вокзал поодаль и вскоре свернули на какую-то улицу.
– Но как быстро ты убег с ипподрома! Не успел я обдумать твое появление в нашем деле – и след-то твой простыл. Быстро, брат, бегаешь. Коня-то не угнал с государственного ипподрома?
– Воровать не обучены. Конь-то колхозный был. Я его отпустил за лесом-то. А сам на товарняке уехал.
– Я тебя сразу узнал, друг ситный. Тогда у тебя усов не было, а все равно с первого взгляда видно: Ванька Пронин. Большевичок, шпион красноармейский.
– А я и не скрываюсь. – улыбнулся Пронин. – Я персона не засекреченная.
– Не знаю, что ты за персона, а жизнь вы мне искорежили. Нас, природных казаков, под пол загнали. Русскому мужичью – поклонись. Жиду пархатому – поклонись. Грузинцу этому усатому – поклонись троекратно. А кто мне в пояс поклонится? Землю отняли, землю!
– А кто ее у тебя отнял?
– Известно, кто. Большевики!
– Ну, я, например, большевик. Так у меня ни клочка земли нет. Даже дачного участка не имеется. Земля мне понадобится, когда хоронить будут. На этот случай мне выделят пару метров.
– А ты не юли! Скажешь, не большевики нынче землей-то владеют?
– Не хочу я тебе лекцию по политэкономии читать, Соколов.
– Плевал я на твою политэкономию.
– Вот-вот. Про Маркса, про Энгельса с Плехановым толковать тебе не буду. Не в коня корм. Но ты вокруг себя оглянись. Что большевики – землевладельцы, помещики, латифундисты? Что, они капиталец имеют с землицы-то?
– Зубы заговариваешь, комиссар. Видали таких. Видали и вверх ногами вешали.
– Ах, как страшно! Грозен ты, есаул. Я ведь всю жизнь боюсь повешенным-то оказаться. Потому и в ЧК пошел служить. Самое безопасное место, вроде пробирной палатки.
– У вас и язык-то бесовской, птичий какой-то – ЧК, ЦК, чик-чирик, чик-чирик. Один бес разберет!
– А что тут разбирать? Все ясно. ЦК цыкает, а ЧК чикает. Дело простое.
– Шуткуешь все. А про землю как юлил так и юлишь. Нет у вас грамотного ответа. У жидов теперь земля и у комиссаров. А у казака – вошь на аркане.
– Ты, есаул, про колхозы-то слыхал?
– Век бы не слыхать.
– И что ж там, в колхозах, жиды всю землю к рукам прибрали?
– А кто же у казака землю отнял? Кто ее к рукам прибрал?
– Никто не прибирал. Нет теперь у земли мироеда-хозяйчика. Общая у нас земля. И потому вот дети твои в школу пойдут, в училища, станут рабочими, офицерами. Или колхозниками справными. Все дороги открыты. А что вам давала земля? Ну, доход, конечно. Но это же на пороховой бочке доход! На всех-то земли не хватало. Кто в убогости пребывал – ох, как вас, зажиточных, ненавидел! Опасно это.
– А теперь, значит, тишь да гладь? – не унимался казак.
– Теперь война. Война за правое дело. А ты воюешь за иллюзии. В смысле, за химеры, черт-те за что. А ведь здоровый мужик, неглупый. Эх... Губит тебя упрямство, есаул. Вот и погибнешь за бесценок.
Казак встрепенулся:
– Пропагандируешь? Да у меня уже голова седая. Поздновато пропагандировать-то. Не нужна мне твоя советская власть, и точка.
– Не нужна? Дело твое. Живи как можешь. Но покушение на жизнь товарища Сталина – это тебе не шутки. Ты ж зубы на этом потеряешь вместе с головой.
Казак переменился в лице, побледнел. Рот его дернулся, обычное для есаула выражение ехидства исчезло. И в глазах у него сверкнула какая-то новая, таинственная мысль.
– Это еще что за притча? Какое покушение? Бредишь, комиссар?
– Ты работаешь на Уильяма Бронсона. Есть такой американский бумагомарака. Не отнекивайся, ты на него работаешь, даже если сам того не ведаешь.
