— Почему?.. — застонал Урса.
— Потому что… Он меня вылепил, он…
— Почему вы так поступили с фотографией? Я не понимаю — зачем? — перебил Урса.
— Я искала. Так же, как и вы. Вам не давали покоя исчезнувшие бриллианты, а я искала его дочь.
— Глупо.
— Может быть…
— Нашли?
— Это грустная история. Я ее уже не успею рассказать.
— Не успеете?
— Уже полдень. К вечеру мы должны приехать. По крайней мере я. Надеюсь, вы меня выпустите из поезда? А я еще не рассказала вам, как Халей “отравил” своих жен.
Тридцать седьмой
— Расскажите лучше, почему он покончил с собой. Ну же, дипломированный психиатр, проявите отстраненное отношение к собственным фобиям, расскажите все, как на сеансе у врача!
— Мне нечего рассказывать. — Я забилась в угол и подтянула к себе ступни.
— Зато я прекрасно помню эту квартиру, пропахшую кошками и обложенную книгами с пола до потолков. Я помню кресло с высокой резной спинкой — почти трон! — и в нем…
— Не надо…
— И в нем — старик с перерезанным горлом, а на полу — подарок на память о Су-Инь, нож для резки сахарного тростника!
— Неправильно, — шепнула я. — Это память о поручике Купине, это нож из его коллекции.
— Старик был в халате, на халате — полосы крови, как будто он вытер пальцы. И на полу, по паркету, шли странные перекрещивающиеся полосы, как будто он полз и черкал кровью странные письмена.
— Замолчите, или я закричу! — Обхватываю голову руками и закрываю глаза.
— Я должен вам кое-что сказать, — встал Урса. — На занавеске висел котенок и кричал. Я взял его и сунул за пазуху.
— А я не могла понять, куда делся Бурсучок. Две недели дверь квартиры была опечатана, я думала, что найду его мертвым, а он пропал… Дайте руку. Спасибо.
— Не за что. Котенок этот оказался не барсуч-ком — а барсучкой, я назвал ее Суини. Не смотрите так, у меня мурашки по коже от ваших глаз, ну вот… Еще и плакать будем? Отличная кличка… для кошки… Не трогайте мою ногу.
Я подтянула Урсу за руку к себе, обхватила его еще вполне упитанную ляжку и ткнулась в нее лицом, дав волю слезам.
— А как я еще мог назвать эту кокетку, украденную мною из квартиры Халея…
— Вы перекопали все книги. Зачем? Искали документы? Запрещенную литературу?
— Я искал ожерелье. Четыре дня. Я решил, что оно запрятано в книге. Отпустите ногу, я налью нам еще рома. Колбасу будете?
Достал из сумки небольшой батон колбасы и мечтательно понюхал его. За колбасой из сумки появились две пластиковые тарелки и пластмассовые вилки. Резал колбасу Урса охотничьим ножом с широким лезвием.
— Вы пробрались за мной в поезд, чтобы узнать, где ожерелье?
— Если я его найду, я отправлю дело Халея в архив. Я бы тогда допросил вас сразу же, но ваша мама… Она пригрозила жалобой за давление на несовершеннолетнюю, да, честно говоря, и повода не было — вы в те дни отсутствовали в городе. А вот интересно, спроси я тогда у семнадцатилетней Евфро-синии Куличок, где бриллианты, что бы она мне ответила?
— Что они исчезли из дырявого зонта в эти самые две недели, пока квартира была опечатана. Я уехала накануне смерти Богдана. Мы… поругались, — выдавила из себя это слово с трудом, — а когда вернулась, зонт оказался пустым, книги все не на своих местах, котенок с занавески пропал, на спинке кресла темное пятно…
— Вы что, убегая после ссоры, проверили, на месте ли ожерелье?
— Нет. Просто пощупала зонт внизу. Это уже стало привычкой. Хотите, я скажу, почему он умер? Это я убила его.
Урса дергается, чертыхается, бросает нож и тянет в рот указательный палец левой руки.
— Черт! Я из-за вас порезался!
— Дайте крови немного вытечь и обвяжите платком.
Пока Урса с паническим ужасом, присущим многим мужчинам при виде крови, возится с пальцем и стенает, я смотрю на его нож, выпачканный кровью. Глубокая рана. Интересно, как быстро кровь свернется?.. Интересно, хватит ли ее?..
Подвинув к себе нож и неотрывно глядя на испачканное лезвие, я на ощупь достаю из сумочки свой заветный блокнот. Главное — не шуршать, чтобы не привлекать внимания. Но Урсе не до меня.
— Ромом можно полить, как думаете? — поинтересовался он, с ужасом наблюдая, как намокает кровью платок на пальце.
— Можно… Можно…
Макнув мизинец в кровь на лезвии, я, затаив дыхание, написала на чистом листке букву “У”. Лишь бы хватило…
— Эй, что это ты делаешь? — заорал Урса на букве “а” — эта буква получилась самой бледной. Докладываю с чувством выполненного долга:
— Я написала ваше имя в свой блокнот. Кровью, как и просил это делать Богдан Халей! Все! Тридцать семь! Список закончен.
Урса броском руки попробовал схватить блокнот, я успела его выдернуть. Тогда он встал и набросился на меня, воя, как привидение из “Замка Шпессард”. Я подложила блокнот под себя и дралась молча, в основном ногами.
— Зачем… вы это сделали?.. Зачем?.. — пыхтит Урса, заламывая мне руки.
— Тридцать седьмым будете!
— Это нечестно, это не по правилам!
— Отстаньте, а то укушу!
Он не отстал, кусать его не хотелось; я кое-как освободила правую руку и ухватила его за заветное место, которое он оберегает для умной… доброй… высоконравственной девственницы!
— Если вы отстанете, — заявила я при этом, — так и быть, расскажу, как я убила Халея…
— Ножом… для резки сахарного тростника? — уточняет Урса, пытаясь избавиться от моей руки между ног.
И тут в дверь купе постучали.
— Не беспокои-и-и-и! — ить! — тонким писком закончил Урса, потому что, вероятно, я сильно сжала то, за что схватилась.
— Кому в ресторан, пожалуйста! — Раздался женский голос из-за двери.
Я разжала руку, Кохан отвалился на свою полку. Минут пять мы, тяжело дыша, рассматривали друг друга, как в первый раз, прислушиваясь к звукам за дверью.
— Я не знала, зачем Богдан попросил меня собрать эти имена, — объясняю я шепотом. — Но поклялась выполнить его просьбу! А раз уж вы так хорошо все объяснили, пусть и ваше имя послужит на радость им убиенных и заново воскресших в потомстве!
— Как это — заново воскресших? — тоже шепчет Урса.
— Я еду освятить этот блокнот в церкви, где крестили Богдана, и потом закопать его там же, на кладбище у церкви. Если хотите, могу назвать адрес, по которому теперь будет покоиться ваше уникальное имя, написанное кровью! Краснодарский край, город…
