Пока она говорила, я сначала подумала, что это такая успокаивающая считалка — некоторые люди от расстройства впадают в обжорство. Может быть, Лумумба с ее уникальной фигурой оттягивается, просто перечисляя экзотические вкусности?.. Но из холодильника была изъята половина выскобленного ананаса с кусочками рыбы, плавающими в соке. Лумумба водрузила ананас на стол и поинтересовалась: — Ты будешь пробовать все или тебя шокирует сочетание рыбы с шоколадом?
— А разве такое можно детям? — только и смогла ошарашенно поинтересоваться я.
— Можно и не такое. Два раза в месяц. Продолжай.
— Что?..
— Я буду накрывать стол, а ты говори. Говори все, что взбредет в голову; все, что ты собиралась мне рассказать. Не обращай внимания на мои слова — я все равно тебе верю, как бы ни уговаривала себя относиться к твоим излияниям профессионально непредвзято.
— Но дети, они будут есть с нами…
— Они глухонемые, — равнодушно заметила Лумумба, потом повернулась от плиты и вдруг заговорщицки подмигнула мне, застывшей с открытым ртом. — Не падай в обморок, это мне сказали в детском доме, потому что мальчики не говорят и, когда им нужно, не делают того, что приказано. Я знаю, что они слышат, и заставлю их говорить. Когда-нибудь, — добавила она задумчиво.
Впервые в жизни я ела печеные бананы.
— Ты их собрала? — поинтересовалась Лумумба. — Ты собрала тридцать семь имен, записанных кровью?
Я кивнула.
— Поехала на кладбище, где похоронены родственники твоего старика, и закопала там этот блокнот?
Я кивнула.
— И что теперь собираешься делать?
— В этом-то и проблема…
— Заведи еще один блокнот, поставь сама себе условие, что там должны быть записаны только… — Лумумба, вспоминая, чертила в воздухе рукой с вилкой, — например… Елистраты. Да, двадцать три Елистрата ты должна будешь лишить девственности за пять лет. Слабо?
— А зачем?
— Да какая разница! За столом не смеяться! — погрозила она захихикавшим от Елистрата мальчикам, и я подумала, что Лумумба, вероятно, права относительно их слуха.
— Если ты успокоишься и перестанешь искать в моем рассказе символы, фетиши и комплексы, я, наконец, объясню, в чем моя проблема.
— Идет, — пожала она плечами.
— Дело в первом имени.
— Постой-ка, а тот медик, с которым я тебя видела на первом курсе?.. Он, как бы это сказать…
— У тебя потрясающая интуиция. Да, это был Ланский — мой первый мужчина.
— И он?..
— Да, он был девственником, его имя записано на первой странице блокнота.
— Кровью? — уточнила Лумумба.
— Кровью, — кивнула я.
Негритята опять захихикали и были отправлены смотреть мультфильмы.
— Но вы же долго встречались?
— Долго и счастливо. И расстались за один день.
— То есть вы расстались, как только ты сделала выбор? — уточнила Лумумба.
— Получается, что так. Я сделала выбор.
— Ты не захотела быть прирученной.
— Точно.
Мы обе встали и молча убрали со стола грязную посуду. Потом Лумумба устроилась ее мыть у раковины, а я загружала остатки еды в холодильник.
— Предлагаю покурить, — сказала Лумумба, когда вытерла руки. — Это плохой пример детям, но нам стоит расслабиться, а пить я не могу — мы с мальчиками едем гулять и веселиться на машине.
Курили мы тоже молча. Когда все следы после этого были уничтожены и открыта форточка, а мне на плечи наброшен шерстяной платок, Лумумба предложила поиграть в перечисления образов. Я должна была кратко перечислить особенно запомнившиеся или сильно поразившие меня в жизни события и вещи.
— Ты не против, если я включу магнитофон? — спросила она.
— Лечить, так лечить… Начнем? Мой портфель никак не залазит в мусоропровод. Высушенная роза на стуле в коридоре у зеркала. Бриллиантовое ожерелье в полмиллиона долларов у меня на талии. Заряженный пистолет в авоське, авоська висит на полке с книгами. Рваный зонт — там же, рядом с авоськой. Котята на занавеске, старик их не ест, как я думала, а в войну он вообще был снайпером, но после тридцать седьмого убитого отказался убивать вообще. Что еще?.. Китаец, который работал гейшей и предлагал себя женщиной. Выдуманные шпионы. Породистые лошади. Эйфелева башня — с нее нужно тридцать семь раз прокричать женское имя. Выкидыш, в честь которого на могилке посадили березку. Черт, казалось, всего было так много… Две жены Богдана — обе почему-то сначала жили с послами. Похоронный фрак — символ новых встреч и влюб-ленностей. Перерезанное горло — нож Мудрец. Из рваного зонта пропало ожерелье. К старику приходил психиатр — это мог быть Кира Ланский. Он за год до смерти Богдана, приехал в Москву из Новгорода, чтобы поступить в аспирантуру, практиковал… Девять детишек Тети-кенгуру, хомяки лезут из дупла, а кошка размазала на кровати по моей простыне свой послед. Богдан не мог покончить с собой, он говорил, что подобный поступок противоестественен для повелителя одиночества, потому что самоубийство выбирают только люди, сильно истощенные жизнью, преодолевшие предел усталости от нее. Любителям одиночества это несвойственно. Я познакомилась с Кирой, когда мне было девятнадцать, а ему — двадцать семь. Посылка из Новгорода — коробка от обуви, в которой мне прислали плюшевого лисенка с глазами из янтаря — мой подарок, несколько не отправленных им писем, пять моих, написанных в первый месяц знакомства, и свидетельство о смерти Киры — сердечный приступ, 1998 год, зима… зима… месяц не помню, зима. Вселенский космос, лишившийся энергетической поддержки Иеронима Глистина. Допрос — после него жирный толстяк решил похудеть, чтобы увидеть наконец свой член глазами, а не в зеркале, и обнаружил внизу живота нечто потрясающее — связку бриллиантов, целую гроздь! Теперь он писает только в бутылку, чтобы ни один не потерялся. Потерпи еще немного, сейчас закончу. Русская негритянка Маша, которая знает, как пахнет помет страуса. Она хотела съесть печень своего возлюбленного. У нее вакуумное косоглазие, зрачки — черные дыры во Вселенной, хотя некоторые обнаруживают в них эрогенно предпочитаемые части тела. Все… Пленка кончилась, проектор вертится впустую, тапер устал играть на скрипке — он хочет быть женщиной; в зале зажигают свет, зрители и участники этих образов выходят из теплого помещения под холодный дождь, кто-то набрасывает капюшоны плащей, кто-то открывает зонты, но все зонты оказываются рваными, у светофора горят сразу три огонька, чтобы расцветить яркими полосами мокрый асфальт, по которому глухонемой негритенок ползет на четвереньках к пальме на горизонте, держа в зубах кривой нож с широким лезвием.
Я выдыхаю последние слова. Лумумба смотрит на меня, не мигая, и ее глаза сквозь наплывшие линзы слез кажутся еще ужасней своей убийственной силой притяжения. Наконец она моргает, слезы срываются, Лумумба кусает полные и вечно потрескавшиеся губы, это не помогает, она хватает на столе мои руки, сжимает их и начинает громко всхлипывать, нарушив тем самым мою отрешенную устойчивость к чужому реву.
