— Ну почему ты не приехала на машине! — пожалела мама. — Ты бы отвезла их к Анне, убедилась, что она точно затащит эти ножи домой…
— Потому что наши встречи обычно кончаются тем, что ты после них напиваешься, а я плохо сплю и глотаю снотворное.
— Тоже мне, психиатр, — позволила себе пошутить мама.
— Сегодня я решила остаться на ночь и выпить вместе с тобой.
— Да я не пью много, — отвела мама глаза. — Так, рюмочку для расслабления…
— Сколько она тебе платила за уборку? — спросила я после второй расслабляющей рюмочки.
— Ерунду. Я согласилась, потому что хотела понять…
— Ты хотела порыться как следует в этом доме, выяснить, что меня туда тянуло, да? Найти что-то странное и ужасное!..
— А что в этом плохого? — защищается мама. — Закусывать будешь?
— А ты обычно закусываешь?
— Нет, — пожала она плечами и опять отвела глаза.
— И я не буду. Мама, я его любила.
— Знаю, — кивнула она. — Ты не думай, я не совсем тупая. Я хотела узнать — за что.
— Сейчас я скажу банальность, но эта фраза — хорошее подспорье для психиатра. Любят не за что, а вопреки. Я его любила вопреки его возрасту, твоему ужасу, вопреки здравому смыслу. Я хотела вырасти для него и родить ему сына.
— Боже!..
— Я все сама испортила. Я его убила.
— Тем самым ножом? — поинтересовалась она заплетающимся языком. — Вот умора… А потом пришли две его бывшие жены просить, чтобы ты нашла убийцу? Смешно… Но знаешь, есть еще более смешная мысль. Это я его убила. Я больше не могла видеть тебя, ты умирала на моих глазах — семнадцатилетняя девочка таяла и сходила с ума, а я ничего не могла поделать! Как только ты уехала, я пришла к нему поговорить. А он сидел в кресле, надменный такой, рассматривал нож. Даже сесть не предложил.
— Не выдумывай, — прошу я, задрожав от холодных ладоней ужаса у меня на спине.
— Ладно, не буду… — соглашается мама.
Тридцать семь мужчин сразу
Утром она — свеженькая и веселая, готовит на кухне завтрак. Я наблюдаю за ней сквозь стекло кухонной двери, потом иду поздороваться.
— Как ты спала? Голова болит? — тактично интересуется мама.
— У меня не бывает похмелья, — зеваю я.
— Как хорошо, у меня тоже. Наверное, это семейное! Род Куличков, не страдающих похмельем. Мы смеемся.
— Сколько у тебя было мужчин? — вдруг спрашивает мама за столом, намазывая на блин икорное масло.
— Тридцать семь, — отвечаю я честно.
— А если серьезно?
— Мама, с этим у меня все в порядке. Ты что, не можешь представить, что я осчастливила тридцать семь мужчин? Мне уже двадцать шесть, я тебя умоляю!..
Она задумывается, потом качает головой.
— Нет. Не могу. Слишком сюрреалистично. Я не могу представить эту картинку — слишком много персонажей. Знаешь, что человек осознает только то количество предметов или особей, которое он может охватить взглядом и выделить отдельные черты при этом. Тридцать семь особей сразу — это слишком много.
— Ты что, пытаешься представить их всех сразу?!
— А ты как? — спрашивает моя мама.
Вся жизнь в коробке от сигар
Я беру ключи от квартиры Богдана. Мама решительно хочет пойти туда со мной.
— Ты разве еще не все шкафы облазила? — укоризненно вздыхаю я.
— Шкафы я осмотрела все, а вот книги — еще нет.
— Что ты ищешь в книгах?
— Я ищу его автобиографию. Где-то же он спрятал рукопись. В книгах — удобнее всего.
— Чего?..
— Не отпирайся — я видела пишущую машинку, я знаю, что ты в последний год батрачила на него часов по шесть в день, я умею делать выводы.
— Мама!..
— Не перебивай. Ты думаешь, мне одной эта мысль пришла в голову? Аквиния сказала, что заплатит мне премиальные, если я найду его воспоминания. Анна обещала, что заплатит вдвойне, если я эти воспоминания сожгу, никому не показывая и не читая. Ты поняла?
— Поняла, — вздыхаю я. — Лучшей приманки для тебя они придумать не могли.
— Они считали меня необразованной дурой, меня — лингвиста с ученой степенью! — бормочет мама, пока мы поднимаемся по лестнице. — “Где вы работаете, дорогая?” Я сказала, что в издательстве. Только было собралась сказать — в каком, а Анна участливо так поинтересовалась: “Уборщицей?” Что им можно было объяснить?..
В квартире Богдана я первым делом подошла к окну гостиной. Осмотрела два дома, стоящие напротив. Потом прошла в угол комнаты, где стояла пишущая машинка, на которой я училась печатать, и подумала, могла ли Аквиния видеть меня в окно под таким углом? А что, если она сейчас смотрит на нас в новенькую подзорную трубу? Зачем ей воспоминания Богдана? Чего боится в этих воспоминаниях Анна?
— Столько книг! — то ли с завистью, то ли сочувствуя себе, произнесла мама.
Я позвала ее в спальню и там на всякий случай первым делом задернула шторы. Мы подняли ковер, потом — паркетную доску. Глаза мамы загорелись, когда из тайника я вытащила деревянную коробку для сигар, но, открыв ее, мама посмотрела на меня с разочарованием.
— Что это? Где рукопись?
— Это пленки с его романом.
— Романом? Пленки?
— Он сказал, что пишет роман. Диктовал на магнитофон, когда находило вдохновение; оттачивал на мне приступы этого самого вдохновения, по реакции наблюдая, насколько интересно то, что он рассказывает. Или бормотал сам себе в одиночестве. Ты это искала?
— Я думала, это будет рукопись!..
— Я тоже думала, что года за два успею все это напечатать, потому и села за пишущую машинку. Я все равно не успевала бы печатать за ним с голоса, поэтому мы решили, что, как только ему захочется поговорить о своей жизни, он будет включать магнитофон, а я — заботиться о наличии пленок.
Мама копается в коробке, читает названия на кассетах.
— “Венеция”, “Ханой”…
— “Венецию” я уже напечатала — это история двенадцатилетнего Богдана. Если добавить некоторые выдержки из писем его матери, а потом хорошо оформить трагический конец, может получиться неплохой роман со смертельным исходом.
Я говорю все это и не верю тому, что слышу. Вот он — прекрасный выход из любого истерического состояния нарушения психики; вот панацея от ужасов моей последней встречи с Богданом — описать это и тем самым лишить жизни, обезличить все, что нам тогда пришло в голову по поводу смерти его матери…
