— Может, заглянете ко мне и объясните поподробнее, что, собственно…
— Нет, сейчас мне это было бы некстати.
— Знаете, меня несколько беспокоит…
— О, волноваться не стоит. Тема — чисто гастрономическая. Что в наши дни по части удовольствия может сравниться с едой?
— Я подумаю, что можно сделать.
— Спасибо, Эва. Ценю твою предупредительность.
Повесив трубку, она поспешила к задней двери. На запорошенной снегом дорожке стоял невысокий, скромного вида человек, которого она и ожидала увидеть. Она пригласила его войти. Он стряхнул снег со шляпы и потопал, чтобы не наследить. Они прошли в кабинет. Эва вытащила провод из розетки.
— Выпьете, герр Кауфман?
— Если только чаю.
— У меня кофе.
— Спасибо, не надо.
— Чем могу быть полезна?
— Не приютите ли у себя двух гостей?
— Я же говорила…
— Знаю, но случай экстренный.
— Только не здесь.
— Хорошо.
— Надолго?
— На три дня.
— Мне, может быть, придется уехать, — сказала она наобум, вспомнив телефонный разговор.
— Они могут остаться одни.
— Я вам уже говорила, что это будет… что это было бы…
— Я знаю. — Он сложил руки на коленях. — Но тут обстоятельства совершенно особые.
— Разве они не всегда особые?
— Наверно, вы правы.
Она зажгла папиросу, затянулась и выпустила дым.
— Когда они прибудут?
Заксенхаузен был расположен к северо-западу от Берлина в Ораниенберге и находился в старых казармах СС, переделанных в концлагерь. Фельзену это место было известно лишь потому, что он когда-то взял оттуда трех заключенных — одного политического и двух евреев, — чтобы подметать в цехах. Заключенных выпустили в 1936 году, как раз перед Олимпиадой. Им не было нужды рассказывать об условиях содержания в лагере — об этом красноречиво свидетельствовала их истощенность: каждый потерял минимум пятнадцать килограммов.
Ехать из Берлина по заснеженной дороге было трудно. Фургон буксовал, скользил, его кидало от обочины к обочине.
Когда они прибыли, он услышал скрип открываемых ворот, за которым последовали громоподобные удары по кузову. От этого Фельзен окончательно пал духом. Затем все стихло — слышался лишь скрип колес по насту. Фургон остановился. Завывал ветер. Водитель кашлял в кабине. Дверцы отворились.
Фельзен поднялся. Руки у него были липкими от свежей крови на дне фургона. Сделав несколько неверных шагов, он пробрался к выходу. Снаружи раскинулось белое поле, которое прорезали лишь две колеи, оставленные их фургоном. Метрах в двухстах — точно определить расстояние было трудно из-за слепящей белизны снега — виднелись какие-то строения и деревья.
Фургон уехал, оставив его в глубоком, по щиколотку, снегу. Дверцы на ходу открылись и закрылись; он схватился за голову, испуганный внезапным грохотом. У края ровного заснеженного поля он заметил стоявшего в непринужденной позе человека. Фельзен упал лицом в снег и зажмурился. Серая, расплывчатая фигура не шевелилась. Фельзен вздрогнул всем телом от раздавшегося за спиной звука, обернулся и увидел троих мужчин в черных эсэсовских шинелях и касках. Полы их шинелей мели снег. В руках одного была деревянная дубинка, у другого лопата, которую он крутил над головой; она посвистывала в морозном воздухе. Третий сжимал в руке металлический трос примерно метровой длины, расщепленный на конце. Фельзен повернулся к серой фигуре, словно ища у нее защиты, но она уже исчезла. Он поднялся. Глаз этих троих не было видно под касками. Ноги у Фельзена дрожали.
— Sachsengruss,
[2]
— произнес тот, что был с дубинкой.
Держа руки за головой, Фельзен стал делать приседания. Это и было «саксонским приветствием». Они заставили его приседать целый час, после чего приказали вытянуться в струнку, и он простоял так еще час, дрожа от холода, от свиста троса над головой и постукивания дубинки. Охранники протоптали круг, оставив его в центре.
Они сняли с него наручники и швырнули ему лопату. Он поймал ее. Руки у него так окоченели, что он бы не удивился, если бы пальцы его при этом отвалились.
— Расчищай дорогу вон к тому зданию.
Они шли за ним по пятам, пока он раскидывал снег, расчищая сотни метров дороги. По лицу его текли слезы, из носа текло, сопли застывали на морозе; от него шел пар, как от быка. Опять пошел снег, и ему велели чистить заново то, что он уже очистил.
Так они измывались над ним шесть часов, пока тьма не стала непроглядной. Впрочем, это не сделало их добрее. Последовал еще час Sachsengruss’a, после чего они порадовали его, объявив, что утром ему придется расчищать дорогу заново. В последние десять минут он дважды падал на землю, и они пинками заставляли его подняться на ноги. Он был рад этим пинкам — они свидетельствовали, что его не собираются забить насмерть.
Затем он стоял навытяжку до тех пор, пока в кромешную тьму не полилась музыка. Ему велели идти в здание. Он упал. Его втащили туда волоком. Его ноги оставляли за собой мокрые полосы на паркете.
В тепле он словно оттаял, из глаз полились слезы, потекло из носа и ушей. Музыка стала слышнее. Он узнал ее. Моцарт… Скорее всего. Очень похоже. Музыку перекрывали голоса, смех. Знакомый запах. Стук каблуков охранников по натертому паркету. Застывшие ноги Фельзена ожили и начали нестерпимо болеть, но он улыбался. Улыбался потому, что окончательно убедился: он не в Заксенхаузене.
Его затащили в комнату; на полу лежал ковер и стояли кресла; на столе были пепельницы и газеты — обстановка, после Принц-Альбрехтштрассе показавшаяся ему роскошной. Охранники подняли его и втолкнули спиной в какую-то дверь. Раздалось женское хихиканье. Потом голоса смолкли, слышалась только музыка.
— Задержанному нравится музыка? — спросил кто-то; голос был ему незнаком.
Фельзен проглотил комок в горле. Ноги дрожали, ныла согнутая шея.
— Не знаю, как мне следует к ней относиться.
— Вы не имеете определенного мнения?
— Нет, не имею.
— Это Моцарт. «Дон Жуан». Наша партия эту оперу запретила. Знаете почему?
— Нет.
— Либретто было написано евреем.
Музыка прервалась.
— Ну, а теперь что вы скажете об этой музыке?
— Что она мне не нравится.
— Вам известно, почему вы здесь?
— Меня хотели проучить.
Фельзен почувствовал пульсацию в ногах, в дырах его ботинок показалась кровь.
— Так почему же вы здесь? — спросил другой голос.
