О, сладок и ярок мир, и она — там, на грани тьмы и света,
Она наступает копытом на луну, когда он протягивает к ней руку,
Она хочет остаться потерянной навсегда, он хочет того же.
Кончалась эта история, впрочем, хорошо: всадник шептал своей возлюбленной лошади на ухо «куда пойдешь ты, туда и я», они «поворачивались как одно целое», превращались в «силуэт на сером западном небе» и — «исчезали, как дым, исчезали, как эта песня».
Воцарилось неловкое молчание. Наконец наиболее дерзкий и изящно одетый юноша, позволивший себе даже не подводить слишком сильно бровей, выговорил:
— Я надеюсь, это все-таки не о лошади как таковой, дорогой друг?
За столом раздалось хихиканье.
До сих пор жалею, что не помню имени этого поэта, не говоря уж о том, чтобы найти где-либо полную запись этого странного стихотворения.
Но тут драгоценная наложница Ян прекратила литературную пытку, став вдруг очень серьезной.
— Я знала, что вас удивит такая поэзия, — начала она. — Но в наше время удивляться чему-либо вряд ли следует. Время стало другим. Мы живем совсем в другой империи, чем наши деды или прадеды. Поднебесная — дом всех народов. Когда она была такой? Никогда. Здесь есть место тюрку, и согдийцу, тем более, если он ездит на таком великолепном коне (тут она улыбнулась мне, и я понял, в каком качестве был приглашен — для комплекта, как не худший из представителей своей страны), и вообще гостям со всего мира. Может быть, дело в том, что великие предки нашего императора, предки дома Тан, сами родом из Шачжоу, с западной границы, земель между песком и горами?
За столом снова воцарилась неловкая тишина. Высказанные вслух общеизвестные вещи всегда производят шоковый эффект. То, что императоры дома Тан были настолько же ханьцами, насколько и тюрками, было всем известно. И если бы тюрки Великой степи не воспринимали первых императоров династии как «ханов народа табгач», то вряд ли бы Великий предок, император Тай-цзун, привлек на военную службу тысячи воинов Степи. Эти железные всадники, которых всегда ставили в авангард для первого удара, изменили лицо, вооружение и строй имперской армии. В общем, дом Тан был империей не одного народа, а двух: тюрок сухих северных степей и ханьцев влажного юга.
Но говорить такие вещи вслух могла лишь женщина очень высокого ранга. А то, что нам позволено было их выслушать, означало нашу причастность к каким-то предстоящим великим событиям. Либо же означало нечто другое — большие неприятности.
— Весь мир открыт Поднебесной, и Поднебесная открыта миру, — продолжала Ян с серьезным лицом. — Храмы всех учений вырастают в Чанъани, музыка и еда с дальнего Запада так же хороши в нашей столице, как и у себя дома. А то и лучше. Великое спокойствие империи основывается на ее открытости. Это еще не все осознали. И поэтому император, возможно, задумается вскоре о смене девиза правления. А мы, собравшиеся здесь, должны ему помочь.
Вот тут уже тишина стала мертвой. Мы отсчитывали четырнадцатый год правления под девизом «Небесная драгоценность». До того тот же император долго правил под девизом «Начало». И — об этом мало кто знал, — в первые два года своего правления он сменил, нетерпеливо отшвыривая, множество иных девизов.
Собравшиеся быстро трезвели: намечалось великое событие. Два иероглифа, предложенных кем-то из нас и принятых Императорским городом, означали бы приход новой эры. Они должны были потрясти умы, показать людям, что пришел новый век. Нам предстояло творить историю.
Чего хотела Ян? Чтобы Властителю Поднебесной представили иероглифы, означающие бескрайний Запад, открытые дороги, единство народов, общее процветание? Не знаю. В любом случае я совершенно не собирался участвовать в этом состязании. На протяжении всего банкета (с отличным супом из верблюжьей ноги и достойными уважения оленьими языками из Ганьсу — видимо, поступившими из императорской кухни) я старался смотреть на госпожу Ян с должным почтением, но не мог отделаться от одной мысли. И эта мысль касалась не только ее брата — премьер-министра.
Дело в том, что вчера вечером Юкук, который день за днем терпеливо просеивал множество имен и фактов, узнал одну очень серьезную вещь.
Он узнал, что хотя сама идея Второго Великого западного похода еще только обсуждается, но уже известно имя полководца, который должен его возглавить. И это было очень серьезное имя: Ань Лушань.
Что интересно: речь шла о великом полководце, который, как были убеждены восхищенные жители империи, не так уж давно пользовался очень, очень большим расположением прекрасной Ян.
И — что еще интереснее — Ань Лушань был заклятым врагом двоюродного брата той же прекрасной Ян. То есть врагом премьер-министра великой империи Ян Гочжуна. Того самого, чья канцелярия как раз и готовила тот самый поход.
Вражда премьера и полководца не вызывала никаких сомнений. Совсем недавно закончился громкий судебный процесс, на котором премьер-министр обвинил полководца в измене. Но император оправдал Ань Лушаня (не приложила ли к этому руку прекрасная Ян?) и сделал то, чего требовал полководец и что считал изменой премьер: назначил все-таки на генеральские должности в армии Аня выходцев из Великой Степи. Таких же точно тюрок, как и те степные воины, от которых, собственно, и защищал северную границу начальник сразу трех пограничных округов Ань Лушань. И полководец, осыпанный после процесса императорскими подарками, отбыл к себе в ставку в Фэньян на северо-востоке.
Из чего следовало, в частности, что премьер-министр (и брат нашей хозяйки) не так уж восторженно относился к идее «новой Поднебесной», матери для всех без исключения народов, которую только что предложила нам для обсуждения его собственная сестра.
И как это — все вместе — следовало понимать? Как войну брата против сестры и императора? А какое отношение имеет к этому некромантский заговор, от расследования которого я совсем недавно решил отказаться? И как мне спросить об этом наедине мою пациентку, чтобы она даже не заметила, что разговор перешел на слишком уж серьезные предметы?
Честно говоря, на протяжении всего банкета я просто бесновался от всей этой груды вопросов, желая сорваться с места и скакать куда-то, — хотя прекрасно понимал, что скачка не поможет, что предстоит долгий и тяжелый труд, требующий терпения.
Видимо, я увлекся этими мыслями, потому что после прощальной чашечки неизбежного чая почти не заметил возникшего у меня под боком того самого скучного усатого чиновника, который сочинил короткий стих о заболевшем коне. А он, оказывается, уже некоторое время провожал меня к моему (здоровому) коню и рассказывал что-то важное для него. Про крупного чиновника, сына бывшего министра правой руки, который хотел продать кому-нибудь парчовый шелковый халат эпохи династии Суй. То есть более чем вековой давности.
Вот тут я, наконец, начал его слушать. Война войной, но я знал множество покупателей, которые за тяжелый и варварски роскошный шелк суйской эпохи готовы были отдать любые деньги. И покупатели эти жили вовсе не только в землях Поднебесной империи.
