Приходилось, впрочем, скромно признать, что мир существует давно — несмотря на все то, что мы с ним делаем. Он будет существовать и после меня, без меня. И уцелел бы, наверное, даже без полученной мной информации, которая была такова, что оставалось только суметь ей правильно воспользоваться, — и работа в империи будет закончена.
Но были и другие вещи, непонятные, тревожащие. Какие-то очень важные слова, сказанные Ань Лушанем, которые я слышал, — но, похоже, не понял их смысла. И еще его взгляд. Выражение лица.
Вообще, если тебе кажется, что все происходящее попросту неправильно и необъяснимо, — значит, ты просто чего-то не знаешь. А должен знать.
Я вздохнул, вынул из седельной сумки флягу, сделал глоток. Какая роскошь — не спеша ехать одному, без неприятного усатого провожатого, который при въезде в Лоян слегка застенчиво поведал мне, что у него в городе то ли была любимая тетушка, то ли есть любимая тетушка. Спасибо, господин Ду, — наконец-то я заслужил право посидеть в одиночестве под любимыми ивами у любимого ручья в городе вашей тетушки и съесть несколько кусочков любимой лоянской рыбки. А затем неспешно отправиться в столицу по наезженному, запруженному путниками и грузами главному тракту страны, соединяющему две из трех ее столиц.
Итак, странности. Ну, например: очень старый знакомец приближается к полководцу, въезжая в круг света масляных ламп. Говорит ему: «Давно не виделись, братец».
И реакция великана оказывается на удивление бурной и совершенно непонятной. Этот человек протрезвел на глазах от одного вида моей относительно скромной персоны.
Он смотрел на меня так, будто увидел восставшего из могилы. Смотрел и шевелил губами.
— Может, мне встать на колени? — наконец осведомился он чуть заплетающимся языком. — Вот они… — Тут полководец поводил вокруг большим пальцем, — они сейчас тоже встанут на колени, хочешь?
В этот момент мне показалось, что в глазах его мелькает не что иное, как страх. Но этого уж никак не могло быть, ему не с чего бояться сына того человека, который много лет назад подарил ему шанс начать нормальную жизнь. Это было давно, шансом он воспользовался в полной мере…
— Когда ты в последний раз вставал на колени? — осведомился я. — Ну, разве только в столице. Но не здесь, в твоем пограничном царстве.
— В столице, в столице, — подтвердил он, продолжая рассматривать меня. — Перед моей приемной матушкой, например. Ой! — тут он картинно зажал рот, округлив глаза. — Мне не следует упоминать о ней в твоем присутствии! Кстати, если она мне — матушка… то ты, значит, кто? Наверное, дядюшка! Нет, не дядюшка, а — страшно сказать…
Свита молчала. То ли не понимала ни слова, то ли, наоборот, слишком хорошо понимала. Бог Небесный, неужели слава о моих любовных подвигах проникла и сюда?
Мне вместо этого следовало подумать: а как вообще полководец получает сведения обо всем, что происходит в столице? Но тогда, списав странную реакцию великого воина на его очевидно нетрезвую голову, я начал размышлять лишь о том, что на месте дикой ночной стычки на краю империи встретились два любовника гуйфэй Ян — прежний и нынешний, и один говорит другому именно об этом.
Человек, известный ныне империи и миру как Ань Лушань, лет тридцать назад носил совсем другое имя. То был мальчишка, оказавшийся фактически сиротой, бродяжничавший по славным городам Согда. Он попался раза два на воровстве, побывал в тюрьме. Семья его, замешанная в очередном кровавом перевороте при дворе западных тюрок, скрылась к тому времени на востоке, в империи, а будущий полководец отстал от родителей — как ему казалось, навсегда. И несколько месяцев мой отец по какому-то стечению обстоятельств откармливал его и платил ему жалованье конюха, пока не переправил поближе к родителям. Где молодой человек и попал в императорскую армию, причем в такие места, дальше которых не посылают, — вот в эти самые, на холодные и пустынные границы северо-востока.
Я еле его замечал в те далекие самаркандские годы: конюх и конюх. Пока не произошла занятная история: взбесившийся жеребец вдруг пошел прямо на меня, крутя бешеными красными глазами.
И некий юноша повис на его узде, закрыл меня телом.
Только потом, после многих лет выучки в шелкоторговле, у меня мелькнула мысль: когда какой-то человек оказывается в нужном месте в нужное время, то есть шанс, что он знал заранее и место, и время. Взбесить жеребца так же нетрудно, как и успокоить его… А спасти жизнь сыну хозяина — идея, хорошая во всех отношениях.
Мы почти подружились. И то, что мой отец помог потом конюху добраться до родителей, произошло в немалой степени благодаря тому жеребцу с поднятыми над моей головой копытами.
С тех пор мы с этим человеком не виделись много лет, пока совсем недавно не столкнулись лицом к лицу в имперской столице. Ему назвали мое имя.
— Я помню это имя, я буду его помнить всегда, — торопливо проговорил тогда полководец, вглядываясь в мое лицо, а свита тащила его от меня буквально силой.
Тащила потому, что человек, победивший киданей в трех больших битвах (и битый ими в двух других), торопился на прием к императору, который пытался примирить двух своих лучших полководцев, двух великих тюрок — Ань Лушаня и Гэшу Ханя.
Но царственный Гэшу назвал Аня варваром и лисицей и, недовольный, уехал в свою ставку на западе, в Ланьчжоу, к своим виноделам, сотням музыкантов и гарцующих цирковых наездников.
А Ань Лушань через несколько лет — то есть совсем недавно — столкнулся с новым врагом, первым министром империи Ян Гочжуном.
Я перебирал в уме все подробности этой странной истории. Да, кончилась она хорошо: усыпанный наградами и с тридцатью двумя подписанными императором приказами о генеральских званиях для лучших из своих пограничников, Ань Лушань вернулся в Фэньян.
Потому что к этому моменту цзедуши трех северо-восточных пограничных округов — Пинлу, Хэдуна и Фэньяна — уже в течение нескольких лет был приемным сыном императора и его возлюбленной гуйфэй Ян.
Сестра смягчила сердце брата-премьера и околдовала своего повелителя, угрюмо ворчали коренные ханьцы, опасавшиеся, впрочем, слишком громко ругать тюрок, полутюрок и других инородцев, — им могли бы напомнить, кем были сам император и прочие принцы Ли из дома Тан.
В тот год прекрасной гуйфэй Ян только-только исполнилось тридцать лет, и нетрудно представить, каким сладким и озорным огнем горело ее тело, когда она устроила только что усыновленному грозному воину знаменитую на всю империю сцену «купания новорожденного».
Громадная жирная туша голого полководца выплеснула из установленной перед императором бочки большую часть воды. «Да что ж у тебя там такое, в этом громадном животе?» — с некоторым уважением вопросил владыка. «Большое красное сердце, переполненное преданностью вашему величеству», — отрапортовал тот, отплевываясь.
Церемония купания под дикий хохот двора и вынос завернутого в полотна голого героя в дворцовые аллеи на всеобщее обозрение не понравились чанъаньской публике. Это слишком напоминало прежние времена — грубые развлечения эпохи Тай-цзуна, который, как говорят, после хорошей выпивки колесил по женским аллеям дворца на тачке, запряженной овцами. Идея была в том, что он собирался посетить ту из трех тысяч своих наложниц, к которой привели бы его сами овцы. А дамы изобретательно посыпали пороги солью. Причем по прошествии времени в соли оказались все пороги, что ставило овец в сложное положение.
