И взорвалась бомба.
Кто такой Мигель Торо? Что это за вино? То есть как это — каберне совиньон из Испании, да еще из какого-то Пенедеса у Барселоны? Испания — страна темпранильо, она не производит никакого каберне, вы шутите! Да и вообще, это что — он обогнал великого Латура?
Но — поздно. Очки выставлены. Так началась карьера человека, которого сейчас называют «король Испании». Настоящий король не возражает и приезжает к дону Мигелю попробовать вино.
А, нет, это же не вся легенда. Сам Луис Латур, конечно, дальнейшее отрицает, мне он сказал год назад в Москве, что виноваты его приближенные. Якобы это не лично он, а они шипели после слепой дегустации: наше вино — это принцесса, а тут — служанка!
— Хм, а служанки бывают очень красивые. Лучше многих принцесс, — якобы ответил на это дон Мигель со своей неповторимой кривой улыбочкой.
— А, человек с хвостиком пришел, — сказал дон Мигель, увидев меня во втором ряду. — Значит, можно начинать.
И подмигнул.
Ну, на самом деле он не совсем прав. Его российские импортеры ничего не начнут, пока свои места не займут несравненные дамы из толстого глянцевого «Виноманьяка» — шедевр полиграфии, да и вообще отличное издание, российский клон лондонского Wine. И еще здесь должен быть Седов, как же без Седова. А пока его нет, меня пропускают к дону Мигелю, и тот, чуть улыбаясь, пожимает мою руку (фотограф из «Винописателя» умело фиксирует этот момент).
— Зачем приехали в этот раз? — спрашиваю я.
— Моя дочка Мирейя сделала «Неролу», — тихо признается он. — Больше меня ничего не интересует. Не знаю, что сказать. Очень странное вино. Это явно мой ребенок — именно потому, что на отца быть похожей не желает. Вы ведь о «Нероле» уже писали? Да, кстати, вы и правда назвали меня в том материале эльфом?
— А кто сказал, что виноградная лоза говорит с вами, и надо уметь ее услышать?
— Но ведь говорит же.
Как меня зовут, он, конечно, в очередной раз забыл. Человек с хвостиком — этого достаточно. Пара французов считает, что моя фамилия — «Рококо». И это уже прогресс.
Седов и наши с ним общие соперницы из «Вино-маньяка» уже здесь, свита указывает мне на место, процедура начинается. Вот в ее-то конце я и устроил — то самое.
Говорят, окружающие не сразу поняли, что было сказано, потом долго шептались. «Но у тебя было очень вдохновенное лицо», — говорили мне потом. И спрашивали: «Что — новая женщина?»
А мне только того и надо было.
Итак, белая «Нерола» представлена России в очередной раз — я, помнится, назвал ее год назад «груше-во-каштановым вином, очень дерзким и нежным» — и началось великое событие.
Вертикальная дегустация редчайшей коллекции, которая останется теперь в России, в количестве шестидесяти бутылок.
Вертикальная дегустация — это никогда не неожиданность, но всегда материал для размышлений. В том числе о том, что такое жизнь.
Перед нами было то самое вино, каберне совиньон, уникальный виноградник Mas La Plana. Вино — та самая служанка, победившая в честном бою принцессу Латура — больше не называется Coronas, оно в 80-х стало именоваться так же, как виноградник. Но это та же лоза, предлагалась она нам начиная с 1996, потом сверху вниз шли 1993, 1991, 1989, 1981 — два последних года из личной коллекции дона Мигеля, больше нигде их не найдешь.
А тот самый урожай, семидесятого года… да есть ли он вообще? Может быть, пара бутылок в дальнем углу погреба под знакомым мне домом среди того самого виноградника. Но штука в том, что бутылки, может, и есть, а того вкуса уже нет. Уже в восьмидесятом году он стал другим, возможно, даже более сильным, или более тонким. А сегодня — бледная тень, долгий перелив всплывающих странных и неуловимых ароматов. Потому что у вина, как у всего в этом мире, есть срок жизни: терпкая и необузданная молодость, мощная зрелость, задумчивая старость.
Наливали нам вертикальную коллекцию, начиная с девяносто шестого года, буквально по каплям. Я еле успевал записывать: «мощное, с удивительной текстурой…» «девяносто третий год — все сильнее тона шоколада с сушеной вишней…», а еще, еще…
Было очень тихо, шуршала бумага, вспыхивали фотоаппараты. Дон Мигель в основном молчал и только в конце — как положено — пригласил нас высказаться или задать вопросы. И я вскочил, как подброшенный.
— Есть один очень необычный оттенок вкуса, возникающий в урожае девяносто третьего года, — начал я, — отчетливо проявленный в восемьдесят девятом и заметный в восемьдесят первом году. Мне действительно неудобно назвать этот оттенок вслух. Дон Мигель, помните, это вино когда-то назвали прекрасной служанкой? Так вот, похоже, в восемьдесят девятом году она из девушки становится горячей женщиной, а в девяносто третьем умирает от очень конкретной и очень физической любви. Более того, мне почему-то кажется, что она жгучая брюнетка с синими глазами, как у француженки… Может быть, здесь секрет успеха этого вина?
Сзади раздалось хихиканье. Кто-то меня, кажется, понял. Прочие — нет, так и сидели в удивлении.
— Давайте никому об этом не расскажем, — странным голосом сказал дон Мигель. — Среди конечных покупателей могут быть женщины, и я не уверен в их реакции.
Я присмотрелся: его спортивный живот под пиджаком мелко колыхался. Он сдерживал смех, и не очень успешно.
— Но вы абсолютно правы, — добавил он уже нормальным голосом. — Вы это хорошо уловили. И правда, восемьдесят девятый прежде всего. Мы, виноделы, для краткости называем это животными оттенками. Они привлекательны, потому что мы с вами, как это ни покажется странным, тоже животные.
Краем глаза я увидел, как Седов поджал губы.
— Будете в Барселоне — заходите обязательно, — сказал мне на прощание дон Мигель.
Я тогда и понятия не имел, насколько пригодится это приглашение.
Паранойя пришла именно в тот день. Мне показалось, что за моей «Нексией» слишком долго едет серый «жигуль», слишком умело обгоняет машины позади меня, но дальше почему-то остается на хвосте. Я задумался о том, что никто не учил меня распознавать слежку. И тем более уходить от нее.
Но уже на Трифоновской серый хвост исчез.
Я зачем-то окинул взглядом двор: ничего особенного. Двое детишек и бабушка в одном углу, бомж на скамейке в другом…
И уже в подъезде я задумался, вернулся с первого этажа и постарался незаметно высунуть во двор нос.
Бомж исчез.
И о чем это говорит? Собственно, ни о чем. Дождался меня и ушел? И что это значит?
Хорошо, но почему я его вообще заметил, пусть и не сразу?
Я присел на подоконнике у раскуроченных почтовых ящиков и задумался. Бомж — часть пейзажа, которую никто не замечает. Так что следить за кем-то, переодевшись бомжом, возможно. Сидит себе и сидит, греется на солнышке — правда, в эти дни никакого солнышка не было, так, дождливое нечто в национальном цвете — сереньком, как «жигуль» у меня на хвосте. И бомжи сейчас тоже не очень-то ходят по улицам. А этот сидел. Во дворе. Причем один.
