— Но картошка! — возмутилась она наконец. — А это как? Между прочим, она чуть не вкуснее всего остального. Ну, хотя я не знаю, что тут вкуснее.
— Сливки делают чудеса, — пожал я плечами. — Ну и еще кое-что.
И только сейчас улыбнулась и она. Чуть-чуть, строго и хитро. После чего я понял, что готов на все и вот-вот открою ей тот самый страшный секрет.
— Ну хорошо: сахар, — сказал я, скрывая гордость. — Неполная столовая ложка. Картошка от этого не будет сладкой. Но будет… более картофельной. Это мое открытие. Так все просто. Если действовать по строгому алгоритму, не потеряв ни секунды. Ни даже доли секунды.
Теперь ты все понимаешь? — сказал я наконец, когда на тарелках не осталось вообще, совсем, полностью ничего. — Я шел с рынка, и у меня в голове уже строились рецепты, мысли, я хотел это сделать. Я хотел это сделать именно так.
Алина молчала и медленно, по чуть-чуть пила вино.
— Кстати, оно к великим никак не относится, — скромно заметил я. — Просто правильно подобрано. Понимаешь?
— У-гу, — сказала Алина. — А ты понимаешь, что бывают в жизни ситуации, когда не до еды, когда… Для тебя что — нет ничего важнее, чем хорошо подобранное меню?
И тут я понял, что мы обсуждаем что-то важное. И она загнала меня в угол вопросом, над которым я думал, думал не раз.
— Тогда скажи что, — чуть напряженным голосом ответил я. — Что в этой жизни… что вообще может в этой жизни быть важнее? Дом, куда никто не войдет без стука. Еда, которая неповторима — потому что такие грибы будут только через год, если будут вообще. Пойми, что если этого нет, — все остальное… вся жизнь… не имеет никакого смысла.
— Время сигареты, — сказала Алина, рассматривая меня.
И потом, после паузы:
— Я в какой-то момент поняла, что совсем тебя не знаю. Всегда чистая машина. Сам — не согнуть, не сломать. То, что твои коллеги — такие, как ты, — относятся к тебе… Ты для них человек из иного мира, ты замечал? Кто-то удивляется, кто-то чуть-чуть как бы обходит тебя стороной. Поразительные таланты — ты ведь знаешь, что так готовить может только…
— Знаю, — сказал я. И улыбнулся. — Все это возможно потому, что… понимаешь, вот этот дом, — добавил я после паузы. — И этот неповторимый процесс — создать вот такую еду. Все это и есть я. А если этого нет… если на мой труд машут рукой и говорят по телефону… тогда — зачем всё? Но ты не виновата, ты просто не знала, что тебя здесь ждет.
— Спасибо, — ровным голосом сказала она.
— Ну, ты же не будешь говорить по своей шайтан-машине, если ты в опере и звучит Nessun dorma? Есть же какие-то ситуации на свете, когда телефон просто не может быть включен.
Она вздохнула глубоко и грустно.
— Ну а теперь я кое-что скажу. Если бы я сейчас сидела в опере, я поставила бы телефон на вибрацию. И вышла бы из зала, чтобы перезвонить. Это вот такая ситуация. К сожалению. Их, собственно, две, большая и маленькая. Большая: нас продают. Не журнал. Весь московский издательский дом. Очень загадочная история. Я просто не понимаю, что творится.
Я только вздохнул. Тут много таких историй. И все загадочные.
Алина, закинув голову на спинку дивана, выпустила в потолок струю дыма.
— Моя тактика — не вступать с дебилами в переговоры. Потянуть время. Дать им во всем разобраться и отстать. Это же все-таки La Mode, знаменитое русское издание, которое оказалось сильнее парижского.
— Прибыльное? — задал я ключевой вопрос.
— Как насчет — законтрактовано на полгода вперед? — чуть заметно улыбнулась Алина.
Я поднял брови.
— А у вас? — мгновенно бросила мне она.
— На четыре месяца вперед, — скромно сказал я. — В этом смысле, возможно, лучший винный журнал в России. И не только в этом.
— А мы с тобой чего-то стоим, да? — сказала она после маленькой паузы. — Мне вообще не нужен никакой издательский дом. Пусть они это поймут. Вот я и сбежала из Милана напрямую к вам, в Германию. Чтобы не общаться в очередной раз с ними. Стала бы я иначе ехать в какую-то непонятную винную поездку… с ужасами. Потом удачно заболела… очень удачно, — добавила она, мгновенно улыбаясь. — Но ведь звонят мои обозреватели. Лучшие. Лучшие в этой стране. И не только в этой. Они боятся. Я не могу… отключать телефон.
— А вторая проблема? — напомнил я.
— О-о-о, — тут Алина расслабилась и почти засмеялась. — Это я решу. Хотя не знаю как. Это, видишь ли, твоя знакомая Юля. Ой, бог ты мой.
— А что, собственно, Юля?
— Ну, когда ты загадочно исчез тогда, в Германии, она меня уговорила. Взять ее к себе. Наши зарплаты… но не в них дело, она просила дать ей шанс сделать жизнь осмысленной. После тупой газеты — что-то… такое. И уже работает неделю. Испытательный срок. Отрабатывать на прежнем месте ее не просили. Отпустили сразу.
— И как?
Хотя я, кажется, знал ответ. Алина развела руками.
— Ну, я же у тебя в квартире открыла удаленный офис. Уже посмотрела ее шедевры. И поговорила насчет того, как она там. Девочка неграмотна. Совсем. Она вообще не может писать. И не она одна. Что происходит, Сергей (она почти никогда не называет меня по имени, пришло мне в голову)? Идет какое-то новое поколение. Мертвое. Мало того что она делает ошибки. Она просто не знает ничего. Путает страны. Не знает, кто был Хрущев. Не говоря о Жаклин Кеннеди. Ведь ко мне таких рвутся десятки, все из этого поколения. Вроде с дипломами. И что я могу сделать? У нас все же Lа Mode.
Я наклонился к ней и сказал абсолютно серьезно:
— Алина, выгони ее. Писать и всему прочему ты ее не научишь. Она опасна. Не играй с этим.
Мы долго молчали, потом она снова посмотрела на меня этим взглядом — «я совсем тебя не знаю» — и махнула рукой с сигаретой:
— А я знаю, куда ее деть. Это я решу.
Так кончился наш первый тяжелый разговор, и еще много чего кончилось — потому что назавтра у меня был детский день, воскресенье, Алине было пора домой (и она отказалась от моих услуг, вызвав такси).
И когда такси пристроилось к моей «Нексии» под окном, настал тот самый момент, когда нам обоим надо было решать, что это с нами было и что это — с нами же — будет.
— Ты уезжаешь на три дня? — сурово спросила меня она.
Я развел руками.
— И что ты собирался мне по этому поводу сказать?
Так, отлично.
— Что я приеду в четверг. Днем. И — если ты что-то здесь забыла, то вот ключ. Вдруг тебе, кстати, захочется посидеть в абсолютной тишине? Ни меня, ни вообще кого-либо.
Лицо средневекового немецкого юноши со стены собора пару мгновений оставалось суровым, а потом она начала очень странно улыбаться — на долю секунды, снова мрачная маска, снова проблеск улыбки.
