— Бьют по нашему квадрату, Сергей. Бьют по нашему квадрату. Странная история. Ты подумай об этом как-нибудь, хорошо?
Я в удивлении смотрю на него.
Но вот «Лендровер» в серой пыли спускается в долину к ровным рядам виноградных лоз, уходящих к далеким бледно-бежевым горам.
Работа. Сотни иллюстраций — их должно в итоге быть шестьдесят. На всякий случай увезу с собой, допустим, восемьдесят. Подписи к ним. Во дворе веселое гудение голосов, накрывается длинный-длинный стол: красная плоть помидоров, белая — сыра, пучки зелени. У стенки — тонкие палочки виноградной лозы, на которых делают шашлык. Ровный, сильный, чистый, невидимый на солнце огонь.
Ни одного дождя все три дня. И — когда я возвращаюсь — такой же золотой октябрь пришел в Москву.
Это была сказочная осень.
Четверг, и еще четверг. Вон Алина постукивает каблуками по лестнице, вон она уже шуршит целлофаном у дверей — несет за вешалки то, что наденет завтра на свои встречи и вечерние мероприятия.
Она уже знает, что звонить не надо. Я открою на шуршание.
— Ты кого собираешься удивить этой юбкой?
— Сегодня приехал Джильдо. Я еще в Милане обещала его удивить.
— Это из оперы?
— Из цирка. Это Зенья. Мы дружим. А вчера Пако Рабанн в Александр-хаусе продавал свой рисунок в пользу детей Беслана. Надеть юбку? Ты будешь первым, перед Зеньей.
Юбка, на вид, сделана в тридцатые, узкая, вдруг расходящаяся складками от колена, с большими пуговицами, Алина в ней будто родилась.
— А она откуда?
— А это подарок Джованни Манфреди, очень умный дизайнер, и он будет великим.
— И все будут ходить в Манфреди?
— Скучно. Я тогда буду ходить в чем-то еще. Кто здесь законодатель моды? Да, а в конце месяца у нас в гостях потрясающая парочка — Доменико и Стефано.
— Это кто?
— Как кто? Народные любимцы. Доменико Дольче и Стефано Габбана.
— Что — Дочка Кабана не сказочное чудовище? Они существуют?
— Это Хьюго Босс умер, и давно. А эти существуют. И при этом они умные ребята. Мой журнал об умных людях, а не о тряпках. Мы пишем для того, чтобы тут кое-кто понимал, что мода — это не тряпка, стоящая страшных денег, а это продукт умной и уникальной головы. Которая, конечно, стоит страшных денег. И чтобы выбрать эту тряпку, тоже надо иметь умную голову. Твой журнал, как я понимаю, о том же. Стой-стой. Даже не думай. Спасибо, что помог снять юбку, но — мыться-мыться. Секс с Рокотовым, обладателем самого чуткого носа в России, — это большая ответственность. И, нет, не надо меня в этот раз мыть. Минуточку, а ты сам? Ты сам в чем?
— В рубашке. Под смокинг. Не успел снять. Только расстегнул.
— Покажи! Да не волосатую грудь. Где смокинг?
Алина, в провоцирующих чулках на резинке, смотрит с полминуты на меня в смокинге, склонив голову набок, потом, мягко топая ногами, уходит в ванную.
— Что ты, интересно, делал сегодня в этом замечательном изделии? — успевает спросить она. И, не дожидаясь ответа, закрывает дверь.
Она обожает мою газовую колонку.
Я встречался с тем, кто написал о нас с тобой песню, отвечу я ей потом, совсем потом, когда мы уже начнем чувствовать кожей прохладу, заберемся под одеяло, будем говорить, тихо гладить друг друга по спине, иногда выпуская коготки.
Я встречался с ним и сказал, что мы с Алиной очень любим его. Правда, правда — я это сказал.
Это было так: подвал «Галереи актера», юный мастер из Доминиканской республики крутит сигары, синеватый дым все гуще поднимается к потолку, делая магазин похожим на языческий храм. Наш клуб.
— Я стоял и спокойно курил свою сигару, — рассказывает у стойки бара человек в плетеной шляпе, — и тут вижу: буквально в двух шагах от меня из машины выходит мой хороший знакомый — губернатор Пуэрто-Рико, и с ним — Джордж Буш. Старший, конечно, уже на покое, без прежней охраны. Буш смотрит на меня и говорит: эй, как приятно, вы курите «Аво» — мои сигары! Нет, отвечаю я ему, все наоборот, это вы курите мои сигары, потому что я и есть Аво, Аво Увезян.
Увезян в нашем сигарном клубе. Создатель великих «Avo», в том числе трепетно уважаемой мной Notturno, формата «корона», которую предполагается курить перед сном. Чуть не лучшее, что можно найти на Доминике. Дедушка с мягкой седой бородкой, упорно не снимающий плетеной мексиканской шляпы: «Эй, у меня есть волосы, — сообщает он собравшимся. — Но без шляпы я никто. Её сделали для меня в пятидесятом году в Акапулько, и именно такую там уже больше не найдешь».
Тут нам поднесли коньяк к сигарам — а великому Аво персонально преподнесли флягу темной, с оттенками красного дерева, жидкости; фляга была украшена большими буквами «XO». Но Аво прочитал на ней и буквы поменьше — «Казумян» — и очень обрадовался. Тем временем знакомиться с маэстро подходили все новые люди с бокалами и сигарами; приблизился и высокий, стройный, смуглый мужчина. «Вы очень похожи на армянина», — сказал ему Аво. «А я и есть армянин», — с плохо скрываемой гордостью ответил подошедший. «И как же ваша фамилия?» — заулыбался наш великий гость. «Казумян», — ответил тот. Мастер сигар посмотрел на свой бокал с коньяком и сделал большой глоток. Наверное, в его голове начала рождаться очередная история, заканчивающаяся чем-то вроде «вы курите мои сигары, я пью ваш коньяк».
А потом, среди дыма и блеска фотовспышек, подошел я.
— Хороший смокинг на тебе, мальчик, — сказал мне Аво, поглаживая шелк лацкана. — Я уже знаю, что это форма вашего клуба. Я ваш гость. Спасибо.
— А вам спасибо, — очень тихо отвечал я, — за эту песню. Потому что она про меня. И еще про одного человека, с которым мы вот так и встретились, как вы описали.
— Эй, эй, я ничего не описал, — он снова похлопал меня по лацкану. — Мое дело — музыка. И сейчас — еще сигары, раз уж я купил эти плантации. Тут не я, тут совсем другой человек. Ты знаешь кто. Он для тебя сделал эту песню, не я.
Это было так, сказал мне Аво: в Нью-Йорке в шестьдесят восьмом я постоянно посещал гольф-клуб, там было фортепьяно, и каждый раз, когда я складывал клюшки, я садился к нему играть. Вот там мне как-то раз и сказал мой добрый товарищ Питер Франк, который был очень близким другом Синатры: ты должен написать для него песню. Вообще-то я встретился с Синатрой раньше — это было в пятьдесят девятом, я тогда был в Лас-Вегасе с моим тестем, великим игроком. И вот он говорит мне: пойдем, я тебя познакомлю с Фрэнком Синатрой, он сейчас в баре гостиницы «Сэндс». И вот, представляете, я иду к нему, и он действительно сидит там, и я говорю ему: для меня вы — величайший из всех. Он ответил: вы знаете, так хорошо слышать ваши слова… Дело в том, что тот момент был самой нижней точкой его карьеры. Но сразу же после нашей встречи он снялся в фильме From Here To Eternity, и все стало хорошо. Так вот, в этот раз, уже через десять лет, мой друг по гольф-клубу позвонил ему и сказал: мы едем к тебе. И уже через пять минут после приезда я сел и начал: пара-ра-рарам… Я тогда подумал: эта моя старая мелодия никогда не была особенно известной, и, может быть, я переделаю ее для Синатры. Я не сказал ему тогда, что мы уже встречались, вдобавок, когда я с ним впервые познакомился, у меня еще не было бороды, и вообще мне было не до того, я просто хотел сделать ему песню. Но я не пишу слова, я только делаю музыку. Песня эта — кто-то в издательстве давно сделал для неё стихи. Но Синатра сказал: мне нравится музыка, но не нравятся слова. И он позвонил сразу троим людям, которые приехали из Лос-Анджелеса, и они сели и начали набрасывать строчки, а Синатра заглядывал им через плечо и тихонько мурлыкал: Strangers In The Night… После этого мы стали большими друзьями; а потом пришел день, когда мне домой позвонил наш общий друг Тони Беннет и сказал только: Аво, он умер. И начал плакать. Вот как это было.
