Алина коварно улыбнулась и смолчала.
Она была сейчас и вправду похожа на королеву, пусть и с очень странными совиными глазами.
— Так, — сказал я. — А тогда мы сейчас будем петь безобразные песни.
— Да-да, — величественно согласилась Алина.
Я протянул руку в угол, зажужжал принтер, два экземпляра, отлично.
— Беру на себя художественный стук, — скомандовал я, возвращаясь в кухню. — На счет «три» — поем!
Алина, всматриваясь в распечатку, уже смеялась диким смехом, но с пением у нее все получилось отлично.
На бумаге текст выглядит следующим образом:
Па рапа рапа раду ем ся
Насва ёмви ку
Кросс авиции куку
Щи сливу мук линку
По капо капо канчивая
Перья минашля пох
Суть пенираз щипнем
Мэр Сибаку
Борис, который не видел Гришин текст и лишь слышал наши голоса, вообще-то был, конечно, не в состоянии понять, что происходит. Песня и песня, хороший русский язык. Зато он заново набросился на еду и вообще был всем доволен.
А мы вопили дурацкими голосами, давясь смехом:
Опять скрипит! Потёр-то? Есь едло!
И ведь Ерхолодит был у Юрану
К удава ссу? дарь к чорту! Ололо!
Неушто Вампо койнеп Акарману
Попрапор прапор ад уемся
Насва ёмви ку
Кросс авиции куку
Щи сливу мук линку
Попя попя попячивая
Перь! Я мина ж ляп ох!
Судьбине разжи пнём
Мерзи Баку!
До этого, наверное, соседи считали меня в некотором роде нелюдем, точнее нелюдем-меломаном. Теперь у меня появился шанс быть зачисленным в нормальные люди. Потому что орали мы не слабо:
У жныпа рижу деньги, The La Wee
Ары, цари и му… ну жнытим пачи
Но что-то коеры царь пезлю пфи
И что-то коеры царь Пизудачи
Парампампам параду емся
Нас в OEM веку
Красавице Икуку
Ща сливом УГ линку
Пока пока поканчивая
Перь! Ямина шляпох! С
уть пяни раз шип нём!
Мерсибо Ку!
Перед припевом Борис, дожевывая то, что оставалось, зашел мне за плечи, попытался прочитать это безобразие и наверняка пожалел, что он болгарин и не понимает вообще ничего из происходящего.
— Кто такая красавица Икуку? — деловито спросил он, когда мы смолкли.
— Это… это — я! — выговорила Алина.
И еще помню — когда неизбежное, наконец, пришло. Не в тот вечер, который с Борисом, позже. Каждый год остается безумная надежда, что этого не произойдет. Но потом ты подходишь к окну…
— Мы же не выйдем отсюда, — с любопытством сказала Алина, глядя в ночь. — По колено. А твоей машины и вообще будто не было, она же белая.
— А что, надо выходить? — поинтересовался я.
— Мм, — задумалась она.
У фонаря вихрился белым огнем конус летящего снега. Машины под окном превратились в горбатые торты, покрытые сахарной глазурью.
— Поедем на санках кататься, — пригласил ее я. — А лучше даже… Ну-ка пошли.
— Ненавижу зиму… И что мне надеть? Сапоги до бедра? У меня их нет.
— Ничего. Ты будешь в машине. У меня там тепло.
— Что значит — ничего?
— Молодец, правильная идея. Ничего. Кататься по снегу с абсолютно голой женщиной — это же счастье.
Алина начала нехорошо улыбаться, опуская углы рта вниз. Я не мешал ходу ее мыслей.
Из подъезда она вышла, придерживая у горла пушистую шубу из какого-то неизвестного животного. И сразу же нырнула в откопанную мной из-под шапки снега «Нексию».
Из-под колес раздался отчетливый мокрый скрип; я вырулил на молчащую и полностью безлюдную Трифоновскую.
— Счастье — вот оно, — раздался ее голос рядом со мной. Алина распахнула шубу.
Я плавно затормозил.
— Но штаны! — возмутился я после долгой и радостной паузы.
— С голыми коленками и босиком по снегу не пойду, фашистская сволочь. Будь рад тому, что есть. И держи руль.
Что ж, начали.
Я не только держал руль. Я проделывал с ним множество интересных штук.
— Мы катаемся на лодке! — кричала Алина. — На скоростном катере!
— А тут, под снегом, есть трамвайные рельсы!.. И никто об этом не знает, а мы по ним — вот так, скользим, вправо, влево… И теперь держись — раз-два.
— Ты совсем не в себе?
— Не надо бояться заноса, занос — твой друг, с ним весело. Поехали обратно, а потом к Суворову на площадь.
Не помню, который был час ночи. Время, когда нормальный человек не выведет машину под снегопад никогда. Мы ехали по безупречно белой дороге, по вымершему городу, под крышей из сахарных ветвей и провисших ватных проводов.
— Дай отдохнуть, — вздохнула она, наконец. — Почему я не боюсь?
— Потому что уже стоят шипы. И потому что это пошлятина — поехать кататься с девочками на белом «Мерседесе» и разбить его о ближайший столб. Я не разобью.
— Разведшкола, товарищ майор? Спецкурс экстремального вождения?
— Я не был в разведшколе. Но когда-то… в те самые веселые годы… помнишь, я говорил про свой «жигуль», не к ночи будь помянут? Пришла зима, и у меня не было денег на шипованную резину. Ой, как я тогда всему научился. И тому, что может руль. И вот эта рукояточка — раз-раз.
— Ни-ни-ни! Мягче, мягче… Я уверена, что ты и «жигуль» вел так, будто это был «Мерседес». Ты человек устрашающей компетентности. Ну, перестань, поехали нормально. Где у тебя какая-нибудь оперная кассета?
— Забыл, черт… А тогда — поехали под стихи. Читать полагается по-настоящему, с завыванием!
Зима подбирается тихо к леску оробелому,
И к водам немым, и к посланию, в них заключенному,
И все, что до этого было написано черным по белому,
Вот-вот декабрем будет здесь переписано белым по черному.
— Уже переписано, — сказала Алина. — Это ведь не твои? Было бы слишком для одного человека. Хотя я не удивилась бы…
— Нет, не мои. Всего лишь мне посвященные.
— Ого, поэты тебе посвящают стихи?
— Один… Один поэт и один стих. Но подожди, я только начал завывать. И-и-и — раз!
Плавный ход машины боком по снежным завалам…
Бессмысленный лист зацепился за ветку подобьем брелока,
Но ключ от небесной калитки — в крапиве у церкви,
