В дверях стоял здоровенный мужик с топором в руке. Рядом притулилась тележка вроде тех, с которыми старушки ходят на базар. А на тележке лежал мешок, перепачканный кровью. Я охнула и попятилась, на ходу соображая, как бы половчее добраться до телефона. Господи! Какая идиотка! Я сама, собственными руками открыла дверь маньяку! В голове проносились кадры из голливудских триллеров, которые мы с Сашкой любили смотреть по телику: глупая беспечная американка открывает дверь сумасшедшему серийному убийце. Еще почему-то вспомнилась старушка-процентщица (хотя на Раскольникова этот уркаган никак не тянул). Убил старушку-соседку и теперь пришел по мою душу… Я попыталась нащупать телефон — и не смогла. Мужик ухмыльнулся, сверкнув фиксами на передних зубах.
— Хозяйка, свининки не нужно? — спросил мужик. — Свежая, третьего дня закололи.
Я дико глянула на перепачканную кровью сумку. Свининки? Свининки?!!! Господи, Лена, какая же ты дура! Он просто продает мясо! Это не отрубленные головы бывших жен, не расчлененные соседи у него в мешке. Это свининка, которой он торговал на оптовке и не смог распродать!
Я отказалась от свининки, заперла дверь и, привалившись к косяку, расхохоталась. Смеялась я долго, пока на глазах не выступили слезы. Свининки!!! Ну надо же!
Под ногами лязгнуло, лифт вздрогнул, остановился. Прибыли. Мой этаж.
Дома было непривычно тихо. Днем Натка, прилетевшая наконец из своей Вены, забрала Сеньку. Сашка сидела на кухне, пила какао и читала.
— Что, свежего Пратчетта подогнали? — поинтересовалась я.
— Если бы! Тургенев… — с ненавистью сообщила Сашка.
Тургенев? Интересно. Я глянула в мойку. Посуда вся вымыта. Чай заварен. В прихожей обувь расставлена в рядок и сумки аккуратно висят на вешалке, а не валяются в углу, как обычно. Что бы это значило? Сашке после школы нечем было заняться? Ах да, конечно! У нас же клавиатура померла! Это же как удачно Сенька вылил мою «Шанель» на клавиатуру, а! Правда, без «Шанели» жить хуже, чем с ней, факт. Но если бы жива была клавиатура, до Ивана нашего Сергеевича Тургенева Сашка бы сроду не добралась. Если свежего Пратчетта друзья-товарищи не подогнали, мы лучше посидим «В контакте» или поиграем в «Дьябло». Взять в руки программную классику моя дочь может только от полной безысходности.
Я вспомнила, как пару лет назад, вернувшись домой, я обнаружила дочь с томиком Тургенева в руках.
— Что читаешь?
— «Муму». Убила бы!
Но, насколько я помню, как раз этим все и закончилось…
— Да не собаку, Иван Сергеича твоего!
Я бы, если честно, за собаку Иван Сергеича тоже… Убить не убила бы, но все равно не пойму, что за удовольствие писать про несчастного инвалида, который утопил не менее несчастную собаку. Какая в этом красота? Может, я тупая и примитивная, но я — за радость от литературы. Я — против чернухи. Такая моя декларация прав читателя. Я люблю Пушкина и ненавижу Достоевского (бейте меня камнями, ешьте меня с кашей, но вот ненавижу — и все тут).
— Мам, ну ведь гад же Тургенев! — возмутилась Сашка.
Гад, не спорю.
— Вот зачем он написал, что собаку утопили? Он же автор! Он мог написать любой финал, любой! Мог поджечь дом этой старой гадины, мог революцию устроить, да что угодно!
Мог. И революцию, и пожар, и нашествие марсиан, возмущенных издевательствами над псинкой. И челобитную царю-батюшке, и ответ: «Приказываю оставить собачку. Ваш царь». Мог, но не стал. И я, убей бог, не знаю почему. И не понимаю, зачем «Муму» включили в школьную программу. Наверное, составители программы — как раз поклонники Достоевского. И им чем хуже — тем лучше.
Кто составляет программу по литературе? Где откапывают этих мизантропов? Ладно бы, «Мумой» дело ограничилось. Но ведь одной утопленной собаки составителям программы мало! У них если Чехов — то непременно «Смерть чиновника». Без того, чтобы кто-нибудь умер, нам никак не обойтись. Нам хеппи-эндов не нужно, у нас почему-то считается, что загадочной русской душе нет ничего слаще, чем хорошенько пострадать. В том числе — и детской душе. Зачем вся эта мерзость подросткам? Чтобы знали: жизнь — не фунт изюма? Так они, если что, и так это узнают. Все же подозреваю, составители программы хотели, чтобы дети чисто помучились.
В глазах у Сашки стояли слезы. Вот ведь странное дело: когда она играет в свои стрелялки и мочит пачками и собачек, и гоблинов, и волков-оборотней — не плачет и не рыдает. А на «Муму» — слезы. Волшебная сила искусства, будь она неладна. Написал нам Иван Сергеич собачку, как живую, до сих пор слезами умываемся. И почему такой талант надо на такие печальные вещи расходовать?
— Хватит! — сказала я тогда и забрала у Сашки Тургенева. — Потом еще три дня переживать будешь!
— Ты чего? — удивилась Санька.
А ничего. Не могла я смотреть, как Иван Сергеич моего ребенка из-за чужой несуществующей собаки расстраивает.
— Мам, мне же по ней сочинение писать, — сказала Сашка. — Придется дочитывать, а то не напишу.
— И не пиши. Или напиши как есть: не стала дочитывать, расстроилась, считаю, что следовало бы утопить Герасима для всеобщего блага, автор, выпей яду, и все прочее, как вы там в своих ЖЖ пишете?
— Так и писать?
— Почему нет?
— Так пару же вкатают!
— Да и пусть. Подумаешь!
— Так в четверти трояк выйдет?!
Сашка смотрела на меня, как на умственно отсталую.
— Сань, бог с ним, с трояком в четверти. Мне твое душевное здоровье дороже. Так что оставь в покое этого несчастного пса, иди в душ и спать. И вон почитай лучше Донцову на сон грядущий, «Муму с аквалангом». Конечно, это не классика, зато смешно и все остались живы. О’кей?
— Ну, мать, ты даешь, — протянула Сашка. — Не ожидала от тебя…
— А чего ты ожидала? Что я буду смотреть, как ты рыдаешь, и думать про четвертные оценки?
— Ты вроде как сама говорила, что классику надо читать, Тургенев — наше все, и в таком роде.
— Наше все — Пушкин, — ответила я. — Тургенев тоже, конечно, но у него, слава богу, кроме «Муму», есть что почитать. Вон, возьми в выходные прочти «Вешние воды», что ли. Про любовь, и животных не мучают. Правда, насколько я помню, тоже хеппи-энда нет, но она не рыдательная. А что кончилась плохо — так герои сами виноваты, вели себя как дураки. Так что жалеть их особенно нечего.
* * *
Сэм лежал в постели рядом с женой и вспоминал их сегодняшнюю поездку в приют. Когда они пришли, младшая группа — младенцы от нуля до года — спали. Погода была ясная, не холодно, и кровати вывезли на веранду. Джонсоны посмотрели на длинный ряд кроваток с сопящими младенцами, и Инга Оттовна повела их дальше, в среднюю группу.
Там были дети постарше. Их сейчас как раз готовили к тихому часу. Инга Оттовна поздоровалась с воспитательницей и повела Джонсонов по спальне, кивая то на одну, то на другую кроватку:
