Ага, значит, вина не из-за того, что я решаю ее проблемы, а из-за Сеньки, который…
— Опять клавиатуру колой залил? — устало поинтересовалась я.
Сенька регулярно что-то ломал в компьютере, а я регулярно это меняла.
— Нет, Лен, он эту твою Австралию на потолке из водяного ружья расстрелял.
— Ну и ладно, — пожала я плечами. — Подумаешь…
— Лен, он кетчупом ее расстрелял…
Я вскочила и пошла на кухню. На потолке рядом с благообразной Австралией краснели безобразные пятна, словно на моей кухне резали барана и брызги крови попали на потолок. Некоторые пятна были размыты и от этого казались еще безобразнее.
— Я оттереть пыталась, — объяснила Натка жалобным голосом. — Только не берет ничего кетчуп этот проклятый. Наверное, там химии много…
— Зачем кетчуп в водяное ружье совать?! — я едва не сорвалась на крик, забыв про свой спокойный и конструктивный настрой.
— Я… я тоже сына об этом спросила. Он говорит — экспериментировал. Сенька! — закричала Натка. — Иди сюда, сейчас сам все тете Лене объяснять будешь!
Зашел Арсений, несчастный, хлюпающий носом, с потупленным взглядом и ярко-красным правым ухом — видимо, экзекуции после своих экспериментов он подвергся за минуту до моего прихода. В руке Сенька упорно держал водяное ружье.
— Ладно, — махнула я рукой. — Все равно мне потолки надо белить… Давайте ужинать, что ли.
Сенька оживился, повеселел, с гиканьем умчался к компьютеру и вернулся, только когда мы с Наткой накрыли на стол.
Борщ показался мне восхитительным — сестра умела готовить. Котлеты были слегка пересолены, но шутить насчет очередной влюбленности Натки я не стала — не дай бог, в точку попаду, придется выслушивать длинный перечень достоинств объекта ее вожделения, а у меня к ней серьезный разговор.
Мы лихо умяли полторта, отдав Сеньке со своих кусков шоколадные розы.
— Даже не думай! — пригрозила я племяннику, поймав его взгляд на банке с ярко-желтой горчицей.
— Так все равно же потолки белить, — заканючил Сенька, тут же получив звонкий подзатыльник от матери.
— Иди лучше компьютер доламывай, — сказала я племяннику, и он умчался, прихватив с Наткиной тарелки кусок торта.
— Нат, Таганцев выяснил, кто тебе угрожает.
— Кто?! — округлив глаза, выдохнула сестра. — Киллеры?
— Коллекторы.
— В смысле… Какие лекторы? Я здесь при чем?
— Коллекторскими агентствами называются фирмы, которые выбивают кредиты из должников. Давай успокоимся и хорошенько вспомним — ты точно не брала никаких кредитов?
Я разговаривала с Наткой тихо и ласково, как с ребенком, нет, как с больным ребенком, которого надо уговорить, убедить сделать укол. Я хотела заставить ее вспомнить, как однажды, поддавшись бездумному порыву, она взяла в банке кредит, потратила деньги и тут же забыла об этом, как всегда забывала о чем-то обременительном и неприятном.
— Лен, я спокойна, я абсолютно спокойна, — дрожащим голосом сказала сестра. — Но если бы я взяла деньги, я бы на что-то их потратила! В последнее время я покупала только губную помаду и одежду сыну…
Одежда, появившаяся у Сеньки в последнее время, не тянула даже на несколько тысяч рублей, а вот помада…
— В каких магазинах ты покупаешь косметику? — нахмурилась я.
— Ты издеваешься?! — Натка вскочила. — Да не брала я никаких кредитов! Не бра-ла! — Она стала размашисто креститься, слева направо и справа налево, потом вдруг бросилась к фиалке на подоконнике и зачерпнула из горшка щепоть земли. — Не брала! Клянусь! Вот, землю готова есть!!!
Я с любопытством смотрела, съест она землю или нет…
Натка бросила щепотку обратно в горшок, отряхнула руки и отрезала себе внушительный кусок торта.
— Ладно, верю, — вздохнула я. — Значит, объяснение этому только одно. Ты паспорт теряла?
— Нет.
— Кому-нибудь его надолго давала?
— Нет!
— Может быть, теряла или давала, но позабыла?
— Лена, ну я не совсем дурочка… Иногда, конечно, я бываю беспечной, но в общем и целом… — Натка обиженно надулась и, заедая стресс, откусила большую часть от куска торта.
— Тогда начнем сначала, — сказала я тоном, которым веду заседания. — Где твой паспорт?
— В сумке! — Натка поперхнулась от возмущения и закашлялась. — Мой паспорт всегда лежит у меня в сумке. Всегда! Потому что без него сейчас — никуда. Любой полицейский на улице документы попросить может. Если паспорта нет, прямая дорога в кутузку.
— Правильно мыслишь, — похвалила я. — Неси сумку.
Натка секунду смотрела на меня потрясенно, с перемазанным кремом ртом, потом вытерла губы салфеткой, сходила в коридор и принесла объемную сумку-баул из блестящей кожи.
Я забрала у нее баул, бесцеремонно порылась в нем и почти сразу наткнулась на документ, запакованный в аккуратную кожаную обложку с выдавленным названием «Паспорт».
Вот уж не ожидала от Натки такого бережного отношения к документу…
На всякий случай я открыла его, чтобы удостовериться, что это ее паспорт, а не прихваченный по ошибке у какого-нибудь сослуживца.
— Ну? — укоризненно спросила сестрица, глядя, как я придирчиво рассматриваю ее фотографию. — Похожа? — Она повертелась вправо-влево, демонстрируя точеный профиль.
— Копия, — буркнула я. — Сумку на работе где бросаешь?
— Ни-где! — торжественно провозгласила сестра. — Она всегда при мне. Я даже в туалет с ней хожу.
Такую предусмотрительность тоже трудно предположить в Натке, но пришлось верить ей на слово.
— Тогда тащи бумагу и карандаш.
— Зачем?
— Будем поименно выписывать твоих коллег.
— Да чего их выписывать-то? Со мной в комнате только Иришка сидит, ей неделя до декрета осталась, и Марь Ивановна. Она бы давно на пенсию вышла, только замену ей уже лет пять найти не могут…
— Они могли твой паспорт потихоньку вытащить и кредит по нему взять?
— У Иришки муж богатый, ей кредиты на фиг не нужны, а Мария Ивановна — божий одуванчик, она честная до посинения…
Я не знаю, что такое честная «до посинения», но определение «божий одуванчик» меня убедило. Представить себе милую старушку с обаятельным именем Мария Ивановна роющейся в Наткиной сумке, а потом резво несущейся брать кредит было трудно.
— Ладно, тогда идем дальше. Где ты бывала в последнее время? С какими подругами встречалась?
— Какие подруги, Лен! У меня времени нет.
— Почему нет? — насторожилась я. Натка не страдала дефицитом свободного времени, работала с десяти до шести и могла посвящать себе утро и вечер.
