Софи молча смотрела на подругу, стараясь мысленно ответить
сразу на все ее вопросы, когда в комнату вдруг ворвалась Эмми.
— Где ты нашла ее? — спросила она Октавию.
— Она слонялась по главной аллее, когда я возвращалась
из мастерской.
Софи поморщилась, услышав слово «слонялась».
— Ты ужасно выглядишь, и твои идиотские усы совсем
отклеились, — сказала Эмми. — Что у тебя с головой?
— Это апельсиновое пирожное, — неохотно объяснила
Софи.
— Тебя оглушили апельсиновым пирожным? —
недоверчиво переспросила Эмми.
— Нет. — Софи вдруг почувствовала, что к ней
возвращается уверенность. — Но если вы не станете донимать меня, я оглушу
вас апельсиновыми пирожными. Тем более что на кухне их предостаточно. Я готова
съесть десять штук подряд.
— Ты знаешь, что Ричарде уволится, если ее кулинарные
шедевры перестанут есть? — Октавия и Эмми тревожно переглянулись. — А
нам всем этого не хочется.
— Отлично. — Софи чувствовала, что ее голова,
нервы и пустой желудок требуют еды. Не каждое утро ей приходилось просыпаться
обнаженной в постели чужого мужчины. — Скажите ей, что если она сейчас же
не приготовит мне десять, нет, лучше двенадцать пирожных, я больше никогда не
попрошу ее о такой услуге. — С этими словами она приложила руку к груди.
— Ты готова поклясться? — спросила Эмми.
— Неужели все так серьезно? — удивилась Софи, но
когда подруги кивнули в ответ, она тяжело вздохнула и сказала: — Даю слово
чести.
Эмми отправилась на кухню, где господствовали они с Ричарде
и куда всем прочим вход был воспрещен. Октавия тем временем проводила Софи в
спальню. Софи очень любила эту комнату, именно из-за нее она решила приобрести
заброшенный монастырь Пресвятой Девы два года назад.
Когда-то туманным летним днем она переступила порог
монастыря, погруженного в сеть сумеречных теней. Софи долго бродила по залам и
пустым коридорам, пока не оказалась в спальне, которая потрясла ее до глубины
души. Она была полна света, сотней его оттенков, свет пробивался через узкие окна
под самым потолком, окрашивая стены желтым. Раньше эти окна принадлежали
часовне, а потом, после перестройки монастыря, их отнесли к личной спальне
аббатисы. Две пары окон были украшены изображениями женщин-святых в
разноцветных одеждах. В центральном окне помещался образ Пресвятой Девы, с
улыбкой отпускающей грехи тем, кто живет в этой комнате.
Эти пять святых женщин были ангелами-хранителями Софи. Днем
они наполняли комнату искрящимся, движущимся светом, по которому можно было
определить, который час. Раннее утро было окрашено в нежно-голубой цвет, затем
наступал черед красного, золотой означал полдень, потом в свои права вступал
зеленый, оттенки которого постепенно менялись, переходя в неглубокую темноту
ночи. Днем изображения на окнах радовали Софи своим цветом, но истинную службу
они служили ей ночью: отгоняя прочь мрак, они не позволяли ей чувствовать себя
одиноко, незащищено, их умиротворенные лики заставляли молчать внутренний
голос, преследовавший Софи постоянно. Она верила, что никто и ничто не может
причинить ей вреда, пока она находится под бдительным наблюдением святых.
Горничная Энни так часто заставала Софи спящей на полу возле
окна, что Октавия в конце концов велела поставить на этом месте диван с
пуховыми подушками. Именно на этом удобном предмете меблировки Октавия и
оставила Софи отдыхать. Она вернулась через четверть часа в сопровождении
служанок, одна из которых катила ванну на колесиках, наполненную горячей водой,
а другая несла деревянную шкатулку со множеством стеклянных флаконов.
— Раздевайся, — приказала Октавия и с удивлением
заметила, как Софи съежилась от страха. — В чем дело?
— Я никогда… — ответила та, поднимаясь и снимая
рубашку, которая так понравилась подруге, — не желаю больше… — продолжала
она, отбрасывая в угол комнаты скомканные лосины, — слышать… — она влезла
в ванну, — это слово, — закончила Софи и с головой погрузилась в
воду.
Октавия подошла к краю ванны и налила в воду несколько
капель из пузырька. Аромат цветущего жасмина распространился по комнате, и,
вынырнув наконец, Софи ощутила, как все ее тело расслабляется. Она закрыла
глаза и с наслаждением почувствовала, как теплая вода омывает ее. Голова ее
постепенно становилась ясной. Она знала, что должна была запомнить три вещи, но
какие именно, напрочь забыла. Тогда Софи начала медленно восстанавливать
события прошлой ночи.
Она не забыла ни беготни по городским улицам, ни
унизительного стриптиза, ни странного договора, но дальнейшее было как в
тумане. Помнилось лишь то, что была какая-то разговорчивая птица и еще молчаливый
мужчина, и…
— Ух! — выдохнула Софи и села в ванне. Она
прикоснулась к верхней губе и обнаружила, что над ней ничего нет. Повернувшись
к Октавии, она увидела у нее в руке намокшие и от этого обвисшие накладные усы.
Софи вдруг вспомнила одну вещь из тех, которые позабыла. — Ты меня очень
разочаровала, — сказала она хмуро.
— Из-за того, что сняла твои усы? Они, конечно, идут
тебе, но…
— Если бы не твоя выдумка, я никогда бы не оказалась в
его постели обнаженной, — перебила ее Софи.
— Я не понимаю… — начала было оправдываться Октавия, но
передумала. Она действительно в течение нескольких месяцев уговаривала Софи
испытать удовольствие от мужских ласк, чтобы избавиться от неприязни к
противоположному полу, но Октавия не помнила, чтобы рекомендовала ей немедленно
раздеться и прыгнуть в постель. Да и Софи никогда не относилась с воодушевление
к ее советам, напротив, чаще всего она строила гримаску, закусив губу и закатив
глаза, или ревела как райю и сейчас такой поворот событий встревожил Октавию, и
она решила, что в голове у Софи произошли какие-то необратимые
изменения. — Не понимаю, о чем ты говоришь. Может быть, ты ударилась
головой? Ты понимаешь, где сейчас находишься?
— Я говорю о пасте для приклеивания усов. Она на меня
странно действует. Из-за нее я была не в своей тарелке и… — Софи замялась.
— Ты хочешь сказать, что моя паста заставила тебя
раздеться? — поинтересовалась Октавия, собирая разбросанную по комнате
одежду Софи.
— Нет, это он меня заставил, — ответила Софи,
несколько успокоенная тоном подруги. — Но я могла бы соображать лучше, и
избежать этого, если бы не твоя паста, от которой у меня дрожали колени и все
внутри сжалось, будто я выпила крепкого вина со специями.
Теперь Октавия поняла, почему подруга так неадекватно
отреагировала на ее слово «раздевайся», но вела себя она как-то странно, совсем
не себя непохоже. Софи Чампьон скорее уж спрыгнула бы с колокольни собора
Святого Павла, чем разделась перед мужчиной. Единственное в ней, что напоминало
прежнюю, узнаваемую Софи, заключалось в простодушии гурмана, описывающего
понравившееся блюдо, что свидетельствовало о ее физическом интересе к мужчине.
Постепенно обеспокоенность Октавии по поводу того, что она отравила Софи своим
снадобьем, уступало место любопытству — кто этот мужчина, который пробудил в подруге
такие чувства?
