– Но я же теперь и взаправду сирота, – подавленно произнесла Светочка, опечалившись так, словно только секунду назад окончательно осознала это.
– Теперь ты как раз никакая не сирота, – успокоила ее Вера. – Вот твой отец, настоящий. Он тебя никогда не бросит в беде.
– А мама? Где мне взять маму? Мне не нужна другая! Мне нужна моя! – Светочка приготовилась разрыдаться.
– Ты сильно ей была нужна? – спросила Вера таким жестким тоном, что маленькая собеседница вздрогнула и на время позабыла о намерении разразиться слезами. – Она предала тебя, бросила на произвол судьбы! Сбежала, вот как это называется. И можешь теперь плакать сколько душе угодно, но никогда не забывай об этом! Слышишь?
Когда я догадался сердито оттащить Веру от растерянной Светочки, бедняжка действительно заплакала. Я хотел броситься к ней, обнять, утешить, но Вера с неожиданной силой остановила меня и стала подталкивать к выходу, приговаривая:
– Пусть! Это злые слезы, самые легкие. Они быстро заканчиваются.
Не знаю как, не знаю почему, но вскоре я обнаружил, что сижу за рулем «Сааба», а Вера уверенно занимает место рядом и на все мои увещевания немедленно покинуть машину отвечает упрямыми взмахами головы: нет, нет и еще раз нет. Она сказала, что собирается остаться со мной до конца, неважно, каким он будет. «Мы теперь всегда будем вместе, – вот как она выразилась. И добавила: – Никуда ты от меня не денешься».
Вспомнив это своеобразное признание в любви, весьма смахивающее на угрожающий ультиматум, я, косясь на невозмутимый Верин профиль, спросил:
– Ручка и бумага какая-нибудь найдется? Поройся в бардачке.
– Ну? – деловито сказала она, вооружившись искомым. – Что ты хочешь?
– Продиктовать свою последнюю волю. – Я сурово смотрел прямо перед собой, усиленно работая желваками, чтобы не допустить на лицо преждевременную ухмылку.
– Какую такую последнюю волю? – насторожилась Вера.
– А вот какую. Хочу, чтобы в случае моей смерти нас обоих сожгли на одном погребальном костре – мой труп и тебя, живую. Ты ведь сама говорила, что мы теперь никогда не расстанемся, разве не так?
– Про погребальный костер ты здорово придумал, – одобрила Вера, зашвырнув канцелярские принадлежности обратно. – Очень прикольно. Похлеще Стоянова с Олейниковым.
– Это не я придумал. В Индии до сих пор кое-где сохранился такой обычай. Верные индуски добровольно обрекают себя на сожжение, чтобы доказать свою верность и преданность.
Недолго думая, Вера заключила с пренебрежительной миной:
– Полные дуры эти твои индуски.
– Вот именно! – обрадовался я проявлению такого здравомыслия. – Поэтому самое время тебе выйти из машины.
Вера меня не услышала.
– Они полные дуры потому, – продолжала она, – что позволяют своим мужьям умирать раньше себя. От меня ты такого подарка не дождешься.
Вместо того чтобы призадуматься о многообещающем подтексте этой фразы, я вдруг разулыбался, как последний идиот. Впрочем, разве у меня не было повода для оптимизма? По левую руку от меня находилось солнце, по правую – женщина, которая намеревалась никогда не исчезать с моего горизонта, и я ощущал тепло, исходящее одновременно с обеих сторон. То и другое было настоящим. Прошлое осталось позади, впереди маячила очередная цель, и если не это называется полноценной жизнью, то что тогда?
5
– О чем задумался, Игорь?
– О Светочке, – признался я. – Она такая маленькая, такая беззащитная. Я обязательно должен быть рядом.
Вера искоса посмотрела на меня и сказала:
– Не надо об этом думать. Нельзя. Станешь слабым и безвольным. Превратишься в тряпку.
– Это откуда же такие познания? – недовольно поинтересовался я, задетый сравнением. – Насколько мне известно, в женском батальоне ты не служила, воевать не воевала.
– Миша говорил, – спокойно пояснила Вера.
Обрадовавшись поводу поговорить, она даже отставила в сторону бутылку мадеры, к которой то и дело присасывалась далеко не с таким блаженным видом, как это делают младенцы, дорвавшиеся до соски. Ломок, насколько я знал, у нее после перехода на винную диету не наблюдалось, но похмельный синдром давал себя знать: круги, которые образовались у Веры под глазами, говорили сами за себя.
– У него что, медали за боевые заслуги имелись? – спросил я с таким кислым видом, словно меня самого заставили хлебать вино натощак.
– Медалей у него не было, – ответила Вера подчеркнуто ровным тоном. – Но уж он-то в этих делах разбирался, можешь не сомневаться.
Каждое упоминание о покойном бандите, которого я никогда в глаза не видел, коробило меня все сильнее, словно речь шла не о Верином брате, а о ее женихе.
– Про что же в такие моменты принято думать у господ бандитов? – продолжал я с неприкрытым сарказмом. – Про бренность всего земного?
– Нет. – Она покачала головой с таким серьезным видом, словно не замечала моего язвительного тона. – Нужно думать о том, как победить и выжить.
Я открыл было рот, чтобы возразить, однако пришлось возвратить челюсти в исходное положение, поскольку никаких контраргументов у меня не было. Победить и выжить. Все правильно. Если будут соблюдены эти два условия, то все остальное приложится.
«Сааб» стоял в конце заповедной улицы особняков, и с нашей позиции отлично просматривались ворота нужного нам дома. По причине раннего утра ворота оставались закрытыми. Одноглазый Карен, умаявшийся ночью вместе со своими более зоркими орлами, скорее всего теперь мирно почивал, и ожидание его пробуждения грозило затянуться надолго. Но я не возражал. Я готов был торчать здесь сколько угодно, потому что уже усвоил нехитрую заповедь любой, даже самой маленькой войны: нельзя оставлять врагов живыми. Это красиво, это благородно, но великодушные умирают раньше, чем успевают проникнуться своим благородством. И трофейный «макаров», покоившийся у меня на коленях, намеревался отстаивать мое мнение до последнего патрона.
Все чаще мимо нас проезжали дорогие иномарки, сияя солнечными бликами на своих дочерна затонированных стеклах – сильные мира сего лениво потянулись на свои рабочие места: кто в офис, кто в банк, кто в налоговую инспекцию или в прокуратуру. В обратном направлении двигалась пешим ходом публика попроще: домработницы с набитыми сумками, похмельные мастеровые, гувернантки с брезгливо вздернутыми носами, лохматые строители в обесцветившемся тряпье.
К десяти часам утра движение начало замедляться, а в одиннадцать прекратилось совсем. Прислушавшись к своим ощущениям, я запустил двигатель на холостые обороты и сделал это не только для того, чтобы прогреть салон.
– Тебе придется как следует держаться, – предупредил я Веру. – Но пристегиваться нельзя.
– Намечаются гонки на длинную дистанцию?
