Даже по прошествии многих лет Верещагин явственно видел место, где это происходило. Бетонная стена кабинета, казалось, становилась прозрачной, таяла, исчезала, открывая вид на пологий гребень, поросший травой и кустарником. Вот они – иссушенные солнцем заросли, ощетинившиеся всеми своими колючками, чтобы не пропустить Верещагина в прошлое, как будто в их власти отгородить его от воспоминаний, от той, прежней Наташи, которую он любил тогда и, увы, любит сейчас.
Стоит продраться сквозь кусты, и оказываешься на открытом пространстве. Поверх мертвой песчаной зыби множество вмятин, оставленных босыми ногами, коленями, локтями и голыми телами. И Наташа тоже здесь, вся глянцевая от загара, посахаренная песочной пудрой, облепленная осколками ракушек. Голос у нее непривычно сиплый, грубоватый. Это оттого, что приходилось подавлять рвущиеся наружу крики.
– Ты как с цепи сорвался, – притворно сердится она. – Я даже полотенце не успела расстелить. Разве так можно? Не муж, а солдафон, вырвавшийся в увольнение.
Верещагин, приготовившийся натянуть плавки, замирает.
– Откуда такие познания?
– Тоже мне, военная тайна, – фыркает Наташа, глаза которой прячутся за прядями выгоревших до лисьей рыжины волос. – Девчонки рассказывали.
– Странные у вас темы для разговоров, – все сильнее хмурится Верещагин.
– Можно подумать, ты с коллегами не обсуждаешь ничего такого.
– Еще чего не хватало! Мы разговариваем исключительно о работе.
– Ага, так я тебе и поверила.
– Представь себе.
– Представляю, – снова фыркает Наташа, поворачиваясь к солнцу с закинутыми за голову руками. – Достаточно вспомнить блудливые физиономии всех этих твоих доцентов с кандидатами, как сразу становится ясно: сексуальные темы вас абсолютно не интересуют. Особенно высокими моральными принципами отличается, конечно, Александровский, у которого лаборантки вечно брюхатые ходят.
– Чего это ты вдруг Александровского вспомнила?
– Я? – Только что Наташа была такой родной, такой близкой, но вот, маяча темной прямой спиной, сверкая бледными полумесяцами ягодиц, она уже уходит прочь, совершенно неприступная, хотя и жена.
Верещагин догоняет Наташу и пристраивается рядом.
Они опять вместе, они все идут и идут по солнечному пляжу, а небо синее-синее, а море зеленое-зеленое, и взрослые, разомлевшие на покрывалах, почти не присматривают за своими детишками, барахтающимися на мелководье. Разве может приключиться что-то плохое таким светлым, таким замечательным, таким погожим днем?
Может, наверное, все-таки может. Небо-то не просто синее, а с фиолетовым отливом, и оттенок у моря точь-в-точь, как на полотне Айвазовского «Девятый вал». Шторма пока не предвидится, но какая-то необъяснимая тревога витает в воздухе. Не нужно было выбираться на прогулку сегодня, запоздало понимает Верещагин.
Мимо проходят два рослых парня в вызывающе-тесных синтетических плавках, едва не лопающихся под напором вздыбленных членов. Их мускулистые волосатые ноги вздымают песчаные смерчи, шоколадного цвета торсы призывно лоснятся, белоснежные зубы оскалены в похабных улыбках.
Ничего удивительного, учитывая, что Наташе вздумалось идти голышом, как будто она возомнила себя маленькой девочкой. Хорошо бы набросить на нее полотенце, но оно осталось далеко позади, на диком пляже, и тогда, стремясь оградить Наташу от нескромных взглядов, Верещагин принимается подыгрывать ей. Все в порядке, товарищи. Не обращайте внимания. Мы просто строим замок из песка. Большущий замок у самой кромки моря, чтобы набегающие волны заполняли ров, делая его неприступным.
Выплескиваясь, море оставляет на песке шевелящиеся валы мух, тут же пожираемых крысами, воронами и чайками. На волнах качаются дохлые рыбы.
Тут воняет, пойдем отсюда, капризничает Наташа, но Верещагин упрямо продолжает начатое, поскольку волны с каждой секундой усиливаются, грозя смыть грандиозное сооружение с зубчатыми стенами и башнями. Когда замок превращается в оплывшую груду мокрого песка, он в ярости топчет руины ногами, а окружающие ехидно посмеиваются, наблюдая за ним. Постепенно зевак становится все меньше, словно их потянуло полюбоваться каким-то еще более забавным зрелищем. Проследив за ними, вопящий от отчаяния Верещагин врезается в собравшуюся у воды толпу и видит Наташу, распростертую на зеркальном песке. Один из шоколадных парней притворяется, что делает ей искусственное дыхание, а второй уже получил свое и, похабно кривляясь, стоит в сторонке. Разумеется, это египтянин.
– Ты ведь знал, что этим закончится, – цедит он сквозь ухмылку. – Сам ее отпустил.
– Сам, – подтверждает Наташа, задыхаясь под навалившимся на нее телом. – Сам виноват, сам, сам.
– Заткнись, тварь! – орет Верещагин.
– Простите?
– Не прощ…
Сообразив, что голос прозвучал наяву, а не во сне, Верещагин резко поднял голову и, едва не свалившись со стула, захлопал глазами.
* * *
Напротив сидел, казалось, материализовавшийся ниоткуда Павел Корягич по прозвищу Креветко. Он числился на объекте «Сура» специалистом по программному обеспечению, но допуска первой степени не имел и занимался в основном обслуживанием локальной компьютерной сети. Выглядело это несколько странным, ибо свою первую программу парень написал еще в восьмом классе и до переезда в Россию работал ведущим программистом Министерства обороны Украины. Славу среди собратьев по разуму Корягич снискал после того, как взломал коды операционных систем «Виндоуз» и «Линокс», тщательно зашифрованные разработчиками «Майкрософта».
Голова? Еще какая! Но какие мысли в ней бродят, какие планы вынашиваются?
Верещагин неоднократно уведомлял руководство о том, что не доверяет Корягичу. Учитывая бурный роман украинских генералов с НАТО, подозрения были более чем основательны. Недели две назад Верещагину попалась статья о военных системах США, приспособленных к работе на базе «Виндоуз». Добрая половина американских авианосцев, бомбардировщиков, вертолетов и локаторов управлялась командами, поступающими из ярких «окошек», знакомых каждому владельцу компьютера. А раскопки электронных залежей Интернета выявили, что во время совместных военных учений Украины и НАТО использовались аналогичные программы. Кто адаптировал их, как не спецы по «виндовским» кодам? Например, тот же Корягич-Креветко, поприветствовавший Верещагина в своей обычной развязной манере:
– Превед, медвед!
– Я тебе не «медвед», – привычно рассердился Верещагин, отлично зная, что на Корягича это не подействует.
Самоуверенный и нахальный тип, который не признает ни авторитетов, ни субординации. Пытаешься его урезонить, а он либо безмятежно ухмыляется, либо несет какую-то профессиональную белиберду, от которой уши вянут. Однажды Верещагин стал свидетелем, как Корягич проорал замдиректора: «В Бобруйск, животное», – а когда тот схватился за сердце и побагровел, словно от удушья, безмятежно пояснил, что, мол, это всего-навсего добрая шутка, известная каждому нормальному программеру. Верещагину вовсе не хотелось становиться объектом подобных сомнительных шуток. Но сегодня, как выяснилось, Корягич был настроен на серьезный лад.
