Ваня видел Кузьминского только один раз, на рассвете.
Кузьминский торопился на смену. Так же, как теперь Горбунов, Кузьминский,
согнувшись, надевал через голову снаряжение и выправлял складки шинели из-под
револьверной кобуры с большим кольцом медного шомпола.
От шинели Кузьминского грубо и вкусно пахло солдатскими
щами. Но самого Кузьминского Ваня рассмотреть не успел, так как Кузьминский
сейчас же ушёл. Он ушёл, ни с кем не простившись, как уходит человек, зная, что
скоро вернётся. Теперь все знали, что он уже никогда не вернётся, и молчаливо
смотрели на его освободившееся место. В палатке стало как-то пусто, скучно и
пасмурно.
Ваня осторожно протянул руку и пощупал свежий, липкий номер
«Красноармейца». Только теперь сержант Егоров заметил Ваню; мальчик ожидал
увидеть улыбку и сам приготовился улыбнуться. Но сержант Егоров строго взглянул
на него, и Ваня почувствовал, что случилось что-то неладное.
— Ты ещё здесь? — сказал Егоров.
— Здесь, — виновато прошептал мальчик, хотя не чувствовал за
собой никакой вины.
— Придётся его отправить, — сказал сержант Егоров, нахмурясь
точно так, как хмурился капитан Енакиев. — Биденко!
— Я!
— Собирайся.
— Куда?
— Командир батареи приказал отправить мальчишку в тыл.
Доставишь его с попутной машиной во второй эшелон фронта. Там сдашь коменданту
под расписку. Пусть он его отправит в какой-нибудь детский дом. Нечего ему у
нас болтаться. Не положено.
— На тебе! — сказал Биденко с нескрываемым огорчением.
— Капитан Енакиев распорядился.
— А жалко. Такой шустрый мальчик.
— Жалко не жалко, а не положено.
Сержант Егоров ещё больше нахмурился. Ему и самому было жаль
расставаться с мальчиком. Про себя он ещё ночью решил оставить Ваню при себе
связным и с течением времени сделать из него хорошего разведчика.
Но приказ командира не подлежал обсуждению. Капитан Енакиев
лучше знает. Сказано — исполняй.
— Не положено, — ещё раз сказал Егоров, властным и резким
тоном подчёркивая, что вопрос решён окончательно. — Собирайся, Биденко.
— Слушаюсь.
— Ну, стало быть, так и так, — сказал Горбунов, выправляя
складки шинели из-под обмявшейся, потёртой до глянца кобуры нагана. — Не тужи,
пастушок. Раз капитан Енакиев приказал, надо исполнять. Такова воинская
дисциплина. По крайней мере, хоть на машине прокатишься. Не так ли? Прощай,
брат.
И с этими словами Горбунов быстро, но без суеты вышел из
палатки.
Ваня стоял маленький, огорчённый, растерянный. Покусывая
губы, обмётанные лихорадкой, он смотрел то на одевавшегося Биденко, то на
сержанта Егорова, который сидел на койке убитого Кузьминского с полузакрытыми
глазами, бросив руки между колен, и, пользуясь свободной минутой, дремал.
Оба они прекрасно понимали, что творится в душе мальчика.
Только что, какие-нибудь две минуты назад, всё было так хорошо, так прекрасно,
и вдруг всё сделалось так плохо.
Ах, какая чудесная, какая восхитительная жизнь начиналась для
Вани! Дружить с храбрыми, великодушными разведчиками; вместе с ними обедать и
пить чай внакладку, вместе с ними ходить в разведку, париться в бане, палить из
автомата; спать с ними в одной палатке; получить обмундирование — сапожки,
гимнастёрку с погонами и пушечками на погонах, шинель… может быть, даже компас
и револьвер-наган с патронами…
Три года жил Ваня, как бродячая собака, без дома, без семьи.
Он боялся людей и всё время испытывал голод и постоянный ужас. Наконец он нашёл
добрых, хороших людей, которые его спасли, обогрели, накормили, полюбили. И в
этот самый миг, когда, казалось, всё стало так замечательно, когда он наконец
попал в родную семью — трах! — и всего этого нет. Всё это рассеялось, как
туман.
— Дяденька, — сказал он, глотая слёзы и осторожно тронув
Биденко за шинель, — а дяденька! Слушайте, не везите меня. Не надо.
— Приказано.
— Дяденька Егоров… товарищ сержант! Не велите меня
отправлять. Лучше пусть я у вас буду жить, — сказал мальчик с отчаянием. — Я
вам всегда буду котелки чистить, воду носить…
— Не положено, не положено, — устало сказал Егоров. — Ну,
что же ты, Биденко! Готов?
— Готов.
— Так бери мальчика и отправляйся. Сейчас как раз с
полкового обменного пункта пятитонка со стреляными гильзами уходит обратным
рейсом. Ещё захватите. А то наши на четыре километра вперёд продвинулись.
Закрепляются. Сейчас начнут тылы подтягиваться. Куда мы тогда малого денем? С
богом!
— Дяденька! — закричал Ваня.
— Не положено, — отрезал Егоров и отвернулся, чтобы не
расстраиваться.
Мальчик понял, что всё кончено. Он понял, что между ним и
этими людьми, которые ещё так недавно любили его, как родного сына, добродушно
называли пастушком, теперь выросла стена.
По выражению их глаз, по интонациям, по жестам мальчик
чувствовал наверняка, что они продолжают его любить и жалеть. Но так же
наверняка чувствовал и другое: он чувствовал, что стена между ними
непреодолима. Хоть бейся об неё головой.
Тогда вдруг в душе мальчика заговорила гордость. Лицо его
стало злым. Оно как будто сразу похудело. Маленький подбородок вздёрнулся,
глаза упрямо сверкнули исподлобья. Зубы сжались.
— А я не поеду, — сказал мальчик дерзко.
— Небось поедешь, — добродушно сказал Биденко. — Ишь ты,
какой злющий. «Не поеду»! Посажу тебя в машину и повезу — так поедешь.
— А я всё равно убегу.
— Ну, брат, это вряд ли. От меня ещё никто не убегал. Поедем-ка
лучше, а то машину не захватим.
Биденко легонько взял мальчика за рукав, но мальчик сердито
вырвался:
— Не трожьте, я сам.
И, цепко перебирая босыми ногами, вышел из палатки в лес.
А в лесу уже обозники увязывали на повозках кладь, водители
заводили машины, солдаты вытаскивали из земли колья палаток, телефонисты
наматывали на катушки провод.
Повар в белом халате поверх шинели торопливо рубил на пне
топором ярко-красную баранину.
Всюду валялись пустые ящики, солома, консервные банки с
рваными краями, куски газет, и вообще всё говорило, что тылы уже тронулись
следом за наступающими частями.
