Мальчик спал, и по его измученному лицу судорожно пробегали
отражения кошмаров, которые преследовали мальчика во сне. Каждую минуту его
лицо меняло выражение. То оно застывало в ужасе; то нечеловеческое отчаяние
искажало его; то резкие глубокие черты безысходного горя прорезывались вокруг
его впалого рта, брови поднимались домиком и с ресниц катились слёзы; то вдруг
зубы начинали яростно скрипеть, лицо делалось злым, беспощадным, кулаки
сжимались с такой силой, что ногти впивались в ладони, и глухие, хриплые звуки
вылетали из напряжённого горла. А то вдруг мальчик впадал в беспамятство,
улыбался жалкой, совсем детской и по-детски беспомощной улыбкой и начинал очень
слабо, чуть слышно петь какую-то неразборчивую песенку.
Сон мальчика был так тяжёл, так глубок, душа его, блуждающая
по мукам сновидений, была так далека от тела, что некоторое время он не
чувствовал ничего: ни пристальных глаз разведчиков, смотревших на него сверху,
ни яркого света электрического фонарика, в упор освещавшего его лицо.
Но вдруг мальчика как будто ударило изнутри, подбросило. Он
проснулся, вскочил, сел. Его глаза дико блеснули. В одно мгновение он выхватил
откуда-то большой отточенный гвоздь. Ловким, точным движением Егоров успел
перехватить горячую руку мальчика и закрыть ему ладонью рот.
— Тише. Свои, — шёпотом сказал Егоров.
Только теперь мальчик заметил, что шлемы солдат были
русские, автоматы — русские, плащ-палатки — русские, и лица, наклонившиеся к
нему, — тоже русские, родные.
Радостная улыбка бледно вспыхнула на его истощённом лице. Он
хотел что-то сказать, но сумел произнести только одно слово:
— Наши…
И потерял сознание.
Глава 2
Командир батареи капитан Енакиев сидел на небольшой дощатой
площадке, устроенной на верхушке сосны, между крепкими суками. С трёх сторон
площадка была открыта. С четвёртой стороны, с западной, на неё было положено
несколько толстых шпал, защищавших от пуль. К верхней шпале была привинчена
стереотруба. К её рогам было привязано несколько веток, так что сама она
походила на рогатую ветку.
Для того чтобы попасть на площадку, надо было подняться по
двум очень длинным и узким лестницам. Первая, довольно пологая, доходила
примерно до половины дерева. Отсюда надо было подниматься по второй лестнице,
почти отвесной.
Кроме капитана Енакиева, на площадке находились два
телефониста — один пехотный, другой артиллерийский — со своими кожаными
телефонными аппаратами, повешенными на чешуйчатом стволе сосны, и начальник
боевого участка, командир стрелкового батальона Ахунбаев, тоже капитан.
Так как на площадке больше четырёх человек не помещалось, то
остальные два артиллериста стояли на лестнице: один — командир взвода
управления лейтенант Седых, а другой — уже знакомый нам сержант Егоров.
Лейтенант Седых стоял на верхних ступеньках, положив локти на доски площадки, а
сержант Егоров стоял ниже, и его шлем касался сапог лейтенанта.
Командир батареи капитан Енакиев и командир батальона
капитан Ахунбаев были заняты очень срочным, очень важным и очень кропотливым
делом: они ориентировали на местности свои карты, уточняя данные, доставленные
артиллерийской разведкой. Карты эти, меченые-перемеченые разноцветными
карандашами, лежали рядом, разостланные на досках. Оба капитана полулежали на
них с карандашами, резинками и линейками в руках.
Капитан Ахунбаев, сдвинув на затылок зелёный шлем и наклонив
хмурый, почти коричневый широкий лоб, резкими, нетерпеливыми движениями толстых
пальцев передвигал по своей карте прозрачную линейку. Он пускал в ход то
красный карандаш, то резинку и в то же время быстро искоса взглядывал в лицо
Енакиеву, как бы говоря: «Ну, что же ты, друг милый, тянешь? Давай дальше.
Давай поскорее».
Он, как всегда, горячился и плохо скрывал раздражение.
В эти последние часы, а может быть, даже минуты, перед боем
всё казалось ему слишком медленным. Он внутренне кипел.
Капитан Енакиев и капитан Ахунбаев были старые боевые
товарищи. Случилось так, что последние два года они почти во всех боях
действовали вместе. Так все в дивизии и привыкли: где дерётся батальон
Ахунбаева, там, значит, дерётся и батарея Енакиева.
Славный путь проделали плечом к плечу Енакиев и Ахунбаев.
Били они немцев под Духовщиной, били под Смоленском, вместе окружали Минск,
вместе гнали врага с родной земли. Не раз и не два и даже не три раза столица
наша Москва от имени Родины озаряла вечерние тучи над Кремлём огненными залпами
в честь доблестного фронта, где воевали батальон Ахунбаева и батарея Енакиева.
Много хлеба и соли съели вместе, за одним походным столом,
боевые друзья. Немало воды выпили они из одной походной фляжки. Случалось, что
и спали рядом на земле, укрывшись одной плащ-палаткой. Любили друг друга, как
родные братья. Однако ни малейшей поблажки по службе друг другу не делали,
хорошо помня поговорку, что дружба дружбой, а служба службой. И достоинства
своего друг перед другом никогда не роняли. А характеры у них были разные.
Ахунбаев был горячий, нетерпеливый, смелый до дерзости.
Енакиев тоже был храбр не меньше друга своего Ахунбаева, но был при этом
холодноват, сдержан, расчётлив, как подобает хорошему артиллеристу.
Сейчас, перенося на свою карту данные, добытые разведчиками
Енакиева, капитан Ахунбаев торопился покончить с этим делом и поскорее
отпустить связных, присланных от каждой роты за схемами разведанной местности:
они стояли внизу под деревом и ждали.
Приказ о наступлении ещё не был получен. Но по многим
признакам можно было заключить, что оно начнётся очень скоро, и до его начала
Ахунбаев хотел обязательно побывать в ротах и лично проверить их боевую
готовность.
Однако как быстро ни скользила целлулоидная линейка
Ахунбаева по карте, как проворно ни наносил красный карандаш кружочки, ромбики
и крестики среди кудрявых изображений лесов и голубеньких жилок рек, дело
подвигалось далеко не так быстро, как хотелось бы капитану. Почти перед каждым
новым значком, который Ахунбаев собирался наносить на карту, капитан Енакиев
останавливал его учтивым, но твёрдым движением небольшой сухощавой руки в
потёртой коричневой замшевой перчатке:
— Прошу вас. Одну минуту повремените, я хочу проверить.
Лейтенант Седых!
— Здесь.
— Посмотрите у себя. Квадрат девятнадцать пять. Сорок пять
метров северо-северо-восточнее отдельного дерева. Что у вас там замечено?
Не торопясь, но и не копаясь, лейтенант Седых пододвигал к
себе планшетку, лежавшую на досках на уровне его груди, опускал немного
припухшие, покрасневшие от недосыпания глаза и, покашляв, говорил:
