Мальчик обернулся и увидел наводчика Ковалёва.
— Так точно, товарищ Ковалёв, очень нравится, — быстро
ответил Ваня и, вытянувшись в струнку, отдал честь.
Видно, урок капитана Енакиева не прошёл зря. Теперь,
обращаясь к старшему, Ваня всегда вытягивался в струнку и на вопросы отвечал
бодро, с весёлой готовностью. А перед наводчиком Ковалёвым он даже
переусердствовал. Он как взял под козырёк, так и забыл опустить руку.
— Ладно, опусти руку. Вольно, — сказал Ковалёв, с
удовольствием оглядывая ладную фигурку маленького солдатика.
Наружностью своей Ковалёв меньше всего отвечал представлению
о лихом солдате, Герое Советского Союза, лучшем наводчике фронта.
Прежде всего, он был не молод. В представлении мальчика он
был уже не «дяденька», а скорее принадлежал к категории «дедушек». До войны он
был заведующим большой птицеводческой фермой. На фронт он мог не идти. Но в
первый же день войны он записался добровольцем.
Во время первой мировой войны он служил в артиллерии и уже
тогда считался выдающимся наводчиком. Вот почему и в эту войну он попросился в
артиллерию наводчиком. Сначала в батарее к нему относились с недоверием — уж
слишком у него была добродушная, сугубо гражданская внешность. Однако в первом
же бою он показал себя таким знатоком своего дела, таким виртуозом, что всякое
недоверие кончилось раз и навсегда.
Его работа при орудии была высочайшей степенью искусства.
Бывают наводчики хорошие, способные. Бывают наводчики талантливые. Бывают
выдающиеся. Он был наводчик гениальный. И самое удивительное заключалось в том,
что за четверть века, которые прошли между двумя мировыми войнами, он не только
не разучился своему искусству, но как-то ещё больше в нём окреп. Новая война
поставила артиллерии много новых задач. Она открыла в старом наводчике Ковалёве
качества, которые в прежней войне не могли проявиться в полном блеске. Он не
имел соперника в стрельбе прямой наводкой.
Вместе со своим расчётом он выкатил пушку на открытую
позицию и под градом пуль спокойно, точно и вместе с тем с необыкновенной
быстротой бил картечью по немецким цепям или бронебойными снарядами — по
немецким танкам.
Здесь уже мало было одного искусства, как бы высоко оно ни
стояло. Здесь требовалось беззаветное мужество. И оно было. Несмотря на свою
ничем не замечательную гражданскую внешность, Ковалёв был легендарно храбр.
В минуту опасности он преображался. В нём загорался холодный
огонь ярости. Он не отступал ни на шаг. Он стрелял из своего орудия до
последнего патрона. А выстрелив последний патрон, он ложился рядом со своим
орудием и продолжал стрелять из автомата. Расстреляв все диски, он спокойно
подтаскивал к себе ящики с ручными гранатами и, прищурившись, кидал их одну за
другой, пока немцы не отступали.
Среди людей часто попадаются храбрецы. Но только
сознательная и страстная любовь к родине может сделать из храбреца героя.
Ковалёв был истинный герой. Он страстно, но очень спокойно любил родину и
ненавидел всех её врагов. А с немцами у него были особые счёты. В шестнадцатом
году они отравили его удушливыми газами. И с тех пор Ковалёв всегда немного
покашливал. О немецких вояках он говорил коротко:
— Я их хорошо знаю: это сволочи. С ними у нас может быть
только один разговор — беглым огнём. Другого они не понимают.
Трое его сыновей были в армии. Один из них уже был убит.
Жена Ковалёва, по профессии врач, тоже была в армии. Дома никого не осталось.
Его домом была армия.
Несколько раз командование пыталось выдвинуть Ковалёва на
более высокую должность. Но каждый раз Ковалёв просил оставить его наводчиком и
не разлучать с орудием.
— Наводчик — это моё настоящее дело, — говорил Ковалёв, — с
другой работой я так хорошо не справлюсь. Уж вы мне поверьте. За чинами я не
гонюсь. Тогда был наводчиком и теперь до конца войны хочу быть наводчиком. А
для командира я уже не гожусь. Стар. Надо молодым давать дорогу. Покорнейше вас
прошу.
В конце концов его оставили в покое. Впрочем, может быть,
Ковалёв был прав: каждый человек хорош на своём месте. И, в конце концов, для
пользы службы лучше иметь выдающегося наводчика, чем посредственного командира
взвода.
Всё это было Ване известно, и он с робостью и уважением
смотрел на знаменитого Ковалёва.
Ковалёв был высокий, худощавый человек в новом, но уже
промасленном орудийным салом ватнике, накинутом, на плечи. Он был по-домашнему,
без головного убора. Его голова была наголо обрита, так, как иногда имеют
обыкновение брить голову мужчины, начинающие лысеть. Шея у него была красная,
обветренная, вся в крупных клетчатых морщинах; русые усы и чисто выскобленный
подбородок были солдатские.
Вообще всё на нём было хоть и строгое, по-артиллерийски
опрятное, но несколько старомодное, «с той войны»: и собственные чёрные
суконные шаровары, которые он принёс с собой в армию, и во рту — крашеная
трубочка с жестяной крышечкой, почерневшей от дыма.
Ване хотелось расспросить Ковалёва о многом. О том,
например, как наводится пушка. Как производится выстрел. Для чего колёсико с
ручкой. Что спрятано под чехлами. Что написано на бумажке, приклеенной к щиту.
Скоро ли будут палить из орудия. И многое другое.
Но воинская дисциплина не позволяла ему первому начинать
разговор со старшим.
Глава 20
— Это хорошо, что тебе нравится наше орудие, — сказал
наводчик Ковалёв, — славная пушечка. Ей цены нет, кто понимает. Работяга.
Он похлопал пушку по стволу, словно это была лошадь, затем
посмотрел на ладонь и, заметив, что она запачкалась, вынул из кармана чистую,
сухую ветошку и любовно обтёр пушку.
— Она у меня чистоту любит, — сказал он, как бы извиняясь за
свою мелочность. — Так, стало быть, тебя к нам командир батареи на выучку
прислал?
— Так точно, товарищ сержант.
— Не козыряй всё время. Ничего. Не тянись. Ну что же, это
правильно. Коли хочешь быть хорошим артиллеристом, с малых лет учись работать
возле пушки, а привыкнешь, так потом до седых волос доживёшь — не забудешь, как
что делается.
Он сел на лафет и стал плоскогубцами починять свои очки,
посматривая на Ваню необыкновенно добрыми и вместе с тем проницательно-острыми
глазами очень дальнозоркого человека.
