— И там ахнул?
— И там ахнул.
— И вы через трубку видели, как он ахнул?
— Нет. Не видел.
— Э! — сказал Ваня разочарованно. — Значит, вы так себе
снарядами кидаетесь, наобум господа бога!
— Зачем же так говорить, — посмеиваясь в усы и покашливая,
сказал Ковалёв. — Мы не наобум кидаемся: там на наблюдательном пункте сидят
люди и смотрят, как мы ахаем. Если у нас что-нибудь неладно выйдет, они нам
тотчас по телефону скажут, как и что. Мы и поправимся.
— Кто же там сидит?
— Наблюдатели. Старший офицер. Иногда взводные офицеры.
Когда как. Нынче, например, сам капитан Енакиев ведёт стрельбу.
— И капитану Енакиеву оттуда видать Германию?
— А как же!
— И видать, как мы ахнули?
— Безусловно. Вот подожди. Он нам сейчас скажет, как там у
нас получилось.
Ваня молчал. Его мысли разбегались. Он никак не мог их
собрать и понять, как это всё же получается, что наводят назад, стреляют
вперёд, а капитан Енакиев один всё видит и всё знает.
— Левее ноль три! — крикнул сержант Матвеев. — Осколочной
гранатой. Прицел сто восемнадцать.
Могучие руки подняли Ваню, перенесли через колесо и
поставили в сторону, а на месте Вани у панорамы уже по-прежнему стоял Ковалёв,
прильнув глазом к чёрному окуляру. Теперь всё было сделано ещё быстрее, чем в
первый раз. И всё же, несмотря на эту чудесную быстроту, Ковалёв успел
повернуть к мальчику, лицо и сказать:
— Видишь, маленько отбились. Теперь будет ладно.
— Огонь! — закричал Матвеев и с ещё большей силой рубанул
рукой.
Пушка ахнула. Но этот выстрел уже не так ошеломил мальчика.
Твёрдо помня свою боевую задачу, он проворно обежал орудие — ствол которого
после отдачи назад теперь плавно, маслянисто накатывался вперёд, на прежнее
место, — и успел подхватить горячую стреляную гильзу в тот самый миг, как она
выскакивала из пушки.
— Молодец, Солнцев! — сказал Матвеев, снова торопливо
записывая что-то в записную книжку, положенную на согнутое колено. — Какой
расход патронов?
— Две осколочных гранаты! — лихо крикнул Ваня.
— Молодец! — сказал Матвеев.
Ваня хотел ответить: «Служу Советскому Союзу», но ему
показалось совестно говорить такие слова по такому пустому поводу.
— Ничего, — пробормотал он застенчиво.
— Держись, пастушок! — весело крикнул Ковалёв, поправляя
очки. — Теперь успевай только подбирать. Сейчас мы тебе их накидаем гору.
И точно. В следующий миг из окопчика высунулся зелёный шлем
телефониста, и сержант Матвеев закричал зычным, высоким, и торжественным
голосом:
— Четыре патрона беглых! По немецкой земле — огонь!
Четыре выстрела ударили почти подряд, так что Ваня едва
успел поймать четыре выскочившие гильзы. Но он их всё-таки не только поймал и
поставил в ряд, а ещё и подровнял. С этого времени пушка стреляла, уже не
останавливаясь ни на минуту, с непостижимой, почти чудесной быстротой.
Бегая без устали за гильзами, Ваня прислушался и понял, что
теперь уже стреляет не только одно первое орудие. Отовсюду слышались громкие
крики команды, звонко стучали затворы, ударяли пушки. Теперь уже стреляла вся
батарея капитана Енакиева.
Беспрерывно, один за другим, а то и по два и по три сразу, с
утихающим шумом уносились снаряды за гребень высотки, в Германию, туда, где
небо казалось уже не русским, а каким-то отвратительным, тускло-металлическим,
искусственным, немецким небом.
Орудийные номера по очереди подбегали к Ковалёву, и он
каждому давал раз или два дёрнуть за шнур и выстрелить по Германии.
Стреляя, они кричали:
— По немецкой земле — огонь!
— Держись, Германия! Огонь!
— За родину! Огонь!
— Смерть Гитлеру! Огонь!
— Что, взяли нас, гады? Огонь! Подбежав к Ковалёву, Ваня
потянул его сзади за ватник:
— Дядя Ковалёв, дайте я тоже раз дам по Германии.
Он так боялся, что Ковалёв ему откажет! Он даже побледнел и
часто, коротко дышал через ноздри, ставшие круглыми, как у лисицы. Но Ковалёв
его не замечал. Тогда мальчик вдруг залился густой пунцовой краской, сердито
топнул ногой и требовательным, дрожащим голосом крикнул, стараясь перекричать
выстрелы:
— Товарищ сержант, разрешите обратиться! Дайте мне
стрельнуть по Германии. Я тоже заслужил. Видите, у меня ни одной стреляной
гильзы не валяется.
Только теперь Ковалёв заметил его:
— Давай, пастушок, давай! Пали. Только руку быстро убирай,
чтоб затвором не стукнуло.
— Я знаю, — быстро сказал Ваня и почти вырвал из рук
Ковалёва спусковой шнур.
Он сжал его с такой силой, что косточки на его кулачке
побелели. Казалось, никакая сила в мире не могла бы теперь вырвать у него эту
кожаную колбаску с колечком на конце. Сердце мальчика неистово колотилось. Одно
лишь чувство в этот миг владело его душой: страх, как бы не дать осечку.
— Огонь! — крикнул Матвеев.
— Тяни, — шепнул Ковалёв. Он мог этого не говорить.
— На, получай! — крикнул мальчик и с яростью, изо всех сил
рванул колбаску.
Он почувствовал, что пушка в один и тот же миг встрепенулась
возле него, как живая подскочила и ударила. Из дула метнулся платок огня. В
голове зазвенело. И по дальнему лесу пронёсся шум Ваниного снаряда, улетавшего
в Германию.
Глава 21
Капитан Енакиев поёжился от холода, сдержанно зевнул.
— Однако, как нынче поздно светает!
— Что вы хотите — осень, — сказал Ахунбаев.
— "Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля
опустели", — сказал Енакиев, ещё раз зевая.
— Красиво написано, — сказал Ахунбаев. — Очень
художественное изображение осени.
Капитан Ахунбаев произнёс эти слова между двумя быстрыми
затяжками. Он торопливо докуривал мятую немецкую сигарету и, морщась, разгонял
рукой дым, чтобы он не слишком заметно поднимался над окопом. Впрочем, это была
излишняя предосторожность. Светать только ещё начинало, вокруг было серо,
туманно.
