Ваня ел, облизывал ложку, клал в рот большие куски мягкого
солдатского хлеба с кисленькой каштановой корочкой, и ему казалось, что он уже
давно живёт в палатке у этих добрых великанов. Даже как-то не верилось, что ещё
совсем недавно — вчера — он пробирался по страшному, холодному лесу один во
всём мире, ночью, голодный, больной, затравленный, как волчонок, не видя впереди
ничего, кроме гибели.
Ему не верилось, что позади были три года нищеты, унижения,
постоянного гнетущего страха, ужасной душевной подавленности и пустоты.
Впервые за эти три года Ваня находился среди людей, которых
не надо было опасаться. В палатке было прекрасно. Хотя погода стояла скверная,
пасмурная, но в палатку сквозь жёлтое полотно проникал ровный, весёлый свет,
похожий на солнечный.
Правда, благодаря присутствию великанов в палатке было
тесновато, но зато как всё было аккуратно, разумно разложено и развешано.
Каждая вещь помещалась на своём месте. Хорошо вычищенные и
смазанные салом автоматы висели на жёлтых палочках, изнутри подпиравших
палатку. Шинели и плащ-палатки, сложенные ровно, без единой складки, лежали на
свежих еловых и можжевёловых ветках. Противогазы и вещевые мешки, поставленные
в головах вместо подушек, были покрыты чистыми суровыми утиральниками. При
выходе из палатки стояло ведро, покрытое фанерой. На фанере в большом порядке
помещались кружки, сделанные из консервных банок, целлулоидные мыльницы, тюбики
зубной пасты и зубные щётки в разноцветных футлярах с дырочками. Был даже в
алюминиевой чашечке помазок для бритья, и висело маленькое круглое зеркальце.
Были даже две сапожные щётки, воткнутые друг в друга щетиной, и возле них
коробочка ваксы. Конечно, имелся там же фонарь «летучая мышь».
Снаружи палатка была аккуратно окопана ровиком, чтобы не
натекала дождевая вода. Все колышки были целы и крепко вбиты в землю. Все
полотнища туго, равномерно натянуты. Всё было точно, как полагается по
инструкции.
Недаром же разведчики славились на всю батарею своей
хозяйственностью. Всегда у них был изрядный неприкосновенный запас сахару,
сухарей, сала. В любой момент могла найтись иголка, нитка, пуговица или добрая
заварка чаю. О табачке нечего и говорить. Курево имелось в большом количестве и
самых разнообразных сортов: и простая фабричная махорка, и пензенский самосад,
и лёгкий сухумский табачок, и папиросы «Путина», и даже маленькие трофейные
сигары, которые разведчики не уважали и курили в самых крайних случаях, и то с
отвращением.
Но не только этим славились разведчики на всю батарею.
В первую голову славились они боевыми делами, известными
далеко за пределами своей части. Никто не мог сравниться с ними в дерзости и
мастерстве разведки. Забираясь в неприятельский тыл, они добывали такие
сведения, что иной раз даже в штабе дивизии руками разводили. А начальник
второго отдела иначе их и не называл, как «эти профессора капитана Енакиева».
Одним словом, воевали они геройски.
Зато и отдыхать после своей тяжёлой и опасной работы
привыкли толково.
Было их всего шесть человек, не считая сержанта Егорова.
Ходили они в разведку большей частью парами через два дня на третий. Один день
парой назначались в наряд, а один день парой отдыхали. Что же касается сержанта
Егорова, то, когда он отдыхает, никто не знал.
Нынче отдыхали Горбунов и Биденко, закадычные дружки и
постоянные напарники. И, хотя с утра шёл бой, воздух в лесу ходил ходуном,
тряслась земля и ежеминутно по верхушкам деревьев мело низким, оглушающим шумом
штурмовиков, идущих на работу или с работы, оба разведчика безмятежно
наслаждались вполне заслуженным отдыхом в обществе Вани, которого они уже
успели полюбить и даже дать ему прозвище «пастушок».
Действительно, в своих коричневых домотканых портках,
крашенных луковичной шелухой, в рваной кацавейке, с торбой через плечо, босой,
простоволосый мальчик как нельзя больше походил на пастушонка, каким его
изображали в старых букварях. Даже лицо его — тёмное, сухощавое, с красивым
прямым носиком и большими глазами под шапкой волос, напоминавших соломенную
крышу старенькой избушки, — было точь-в-точь как у деревенского пастушка.
Опустошив котелок, Ваня насухо вытер его коркой. Этой же
коркой он обтёр ложку, корку съел, встал, степенно поклонился великанам и
сказал, опустив ресницы:
— Премного благодарны. Много вами доволен.
— Может, ещё хочешь?
— Нет, сыт.
— А то мы тебе ещё один котелок можем положить, — сказал
Горбунов, подмигивая не без хвастовства. — Для нас это ничего не составляет. А,
пастушок?
— В меня уже не лезет, — застенчиво сказал Ваня, и синие его
глаза вдруг метнули из-под ресниц быстрый, озорной взгляд.
— Не хочешь — как хочешь. Твоя воля. У нас такое правило: мы
никого насильно не заставляем, — сказал Биденко, известный своей
справедливостью.
Но тщеславный Горбунов, любивший, чтобы все люди восхищались
жизнью разведчиков, сказал:
— Ну, Ваня, так как же тебе показался наш харч?
— Хороший харч, — сказал мальчик, кладя в котелок ложку
ручкой вниз и собирая с газеты «Суворовский натиск», разостланной вместо
скатерти, хлебные крошки.
— Верно, хороший? — оживился Горбунов. — Ты, брат, такого
харча ни у кого в дивизии не найдёшь. Знаменитый харч. Ты, брат, главное дело,
за нас держись, за разведчиков. С нами никогда не пропадёшь. Будешь за нас
держаться?
— Буду, — весело сказал мальчик.
— Правильно, и не пропадёшь. Мы тебя в баньке отмоем. Патлы
тебе острижём. Обмундирование какое-нибудь справим, чтоб ты имел надлежащий
воинский вид.
— А в разведку меня, дяденька, будете брать?
— Ив разведку тебя будем брать. Сделаем из тебя знаменитого
разведчика.
— Я, дяденька, маленький. Я всюду пролезу, — с радостной
готовностью сказал Ваня. — Я здесь вокруг каждый кустик знаю.
— Это и дорого.
— А из автомата палить меня научите?
— Отчего же. Придёт время — научим.
— Мне бы, дяденька, только один разок стрельнуть, — сказал
Ваня, жадно поглядев на автоматы, покачивающиеся на своих ремнях от
беспрестанной пушечной пальбы.
— Стрельнёшь. Не бойся. За этим не станет. Мы тебя всей
воинской науке научим. Первым долгом, конечно, зачислим тебя на все виды
довольствия.
— Как это, дяденька?
