— Это, братец, очень просто. Сержант Егоров доложит про тебя
лейтенанту Седых. Лейтенант Седых доложит командиру батареи капитану Енакиеву,
капитан Енакиев велит дать в приказе о твоём зачислении. С того, значит, числа
на тебя и пойдут все виды довольствия: вещевое, приварок, денежное. Понятно
тебе?
— Понятно, дяденька.
— Вот как оно делается у нас, разведчиков… Погоди! Ты это
куда собрался?
— Посуду помыть, дяденька. Нам мать всегда приказывала после
себя посуду мыть, а потом в шкаф убирать.
— Правильно приказывала, — сказал Горбунов строго. — То же
самое и на военной службе.
— На военной службе швейцаров нету, — назидательно заметил
справедливый Биденко.
— Однако ещё погоди мыть посуду, мы сейчас чай пить будем, —
сказал Горбунов самодовольно. — Чай пить уважаешь?
— Уважаю, — сказал Ваня.
— Ну и правильно делаешь. У нас, у разведчиков, так
положено: как покушаем, так сейчас же чай пить. Нельзя! — сказал Биденко. —
Пьём, конечно, внакладку, — прибавил он равнодушно. — Мы с этим не считаемся.
Скоро в палатке появился большой медный чайник — предмет
особенной гордости разведчиков, он же источник вечной зависти остальных
батарейцев.
Оказалось, что с сахаром разведчики действительно не
считались.
Молчаливый Биденко развязал свой вещевой мешок и положил на
«Суворовский натиск» громадную горсть рафинада. Не успел Ваня и глазом мигнуть,
как Горбунов бултыхнул в его кружку две большие грудки сахару, однако, заметив
на лице мальчика выражение восторга, добултыхнул третью грудку. Знай, мол, нас,
разведчиков!
Ваня схватил обеими руками жестяную кружку. Он даже
зажмурился от наслаждения. Он чувствовал себя, как в необыкновенном, сказочном
мире. Всё вокруг было сказочно. И эта палатка, как бы освещённая солнцем среди
пасмурного дня, и грохот близкого боя, и добрые великаны, кидающиеся горстями
рафинада, и обещанные ему загадочные «все виды довольствия» — вещевое,
приварок, денежное, — и даже слова «свиная тушёнка», большими чёрными буквами
напечатанные на кружке.
— Нравится? — спросил Горбунов, горделиво любуясь
удовольствием, с которым мальчик тянул чай осторожно вытянутыми губами.
На этот вопрос Ваня даже не мог толково ответить. Губы его
были заняты борьбой с чаем, горячим, как огонь. Сердце было полно бурной
радости оттого, что он останется жить у разведчиков, у этих прекрасных людей,
которые обещают его постричь, обмундировать, научить палить из автомата.
Все слова смешались в его голове. Он только благодарно
закивал головой, высоко поднял брови домиком и выкатил глаза, выражая этим
высшую степень удовольствия и благодарности.
— Ребёнок ведь, — жалостно и тонко вздохнул Биденко,
скручивая своими громадными, грубыми, как будто закопчёнными пальцами
хорошенькую козью ножку и осторожно насыпая в неё из кисета пензенский самосад.
Тем временем звуки боя уже несколько раз меняли свой
характер.
Сначала они слышались близко и шли равномерно, как волны.
Потом они немного удалились, ослабли. Но сейчас же разбушевались с новой,
утроенной силой. Среди них послышался новый, поспешный, как казалось,
беспорядочный грохот авиабомб, которые всё сваливались и сваливались куда-то в
кучу, в одно место, как бы молотя по вздрагивающей земле чудовищными кувалдами.
— Наши пикируют, — заметил вскользь Биденко, прислушиваясь
среди разговора.
— Хорошо бьют, — одобрительно сказал Горбунов.
Это продолжалось довольно долго.
Потом наступила короткая передышка. Стало так тихо, что в
лесу отчётливо послышался твёрдый звук дятла, как бы телеграфирующего по азбуке
Морзе.
Пока продолжалась тишина, все молчали, прислушивались.
Потом издали донеслась винтовочная трескотня. Она всё
усиливалась, крепчала. Её отдельные звуки стали сливаться. Наконец они слились.
Сразу по всему фронту в десятках мест застучали пулемёты. И грозная машина боя
вдруг застонала, засвистела, завыла, застучала, как ротационка, пущенная самым
полным ходом.
И в этом беспощадном, механическом шуме только очень опытное
ухо могло уловить нежный, согласный хор человеческих голосов, где-то очень
далеко певших «а-а-а…».
— Пошла царица полей в атаку, — сказал Горбунов. — Сейчас
бог войны будет ей подпевать.
И, как бы в подтверждение его слов, опять со всех сторон
ударили на разные лады сотни пушек самых различных калибров.
Биденко долго, внимательно слушал, повернув ухо в сторону
боя.
— А нашей батареи не слыхать, — сказал он наконец.
— Да, молчит.
— Небось наш капитан выжидает.
— Это как водится. Зато потом как ахнет…
Ваня переводил синие испуганные глаза с одного великана на
другого, стараясь по выражению их лиц понять, хорошо ли для нас то, что
делается, или плохо. Но понять не мог. А спросить не решался.
— Дяденька, — наконец сказал он, обращаясь к Горбунову,
который казался ему добрее, — кто кого побеждает: мы немцев или немец нас?
Горбунов засмеялся и слегка хлопнул мальчика по загривку:
— Эх ты!
Биденко же серьёзно сказал:
— Ты бы, Чалдон, верно, сбегал бы к радистам на рацию, узнал
бы, что там слышно.
Но в это время раздались торопливые шаги человека,
споткнувшегося о колышек, и в палатку, нагнувшись, вошёл сержант Егоров.
— Горбунов!
— Я.
— Собирайся. Только что в пехотной цепи Кузьминского убило.
Заступишь на его место.
— Нашего Кузьминского?
— Да, очередью из автомата. Одиннадцать пуль. Побыстрее.
— Есть!
Пока Горбунов, согнувшись, торопливо надевал шинель и
набрасывал через голову снаряжение, сержант Егоров и ефрейтор Биденко молча
смотрели на то место, где раньше помещался убитый сейчас разведчик Кузьминский.
Место это ничем не отличалось от других мест. Оно было так
же аккуратно — без единой морщинки — застлано зелёной плащ-палаткой, так же в
головах стоял вещевой мешок, покрытый суровым утиральником; только на
утиральнике лежали два треугольных письма и номер разноцветного журнала
«Красноармеец», принесённые полевым почтальоном уже в отсутствие Кузьминского.
