– Это научное воскрешение, если оно и возможно, не может
быть не чем иным, как именно великим божественным чудом, – сказал
Кирилл. – В этом смысле Степан, может быть, и прав, говоря, что наличие
останков в могиле вряд ли ускорит процесс воскрешения и что рассеянный в
мироздании пепел или даже какие-то еще неведомые нам первичные элементы
человеческих сутей, ну... вы понимаете, что я хочу сказать...
Стасис Альгердасович тут постучал ложечкой о чашечку:
– Я все-таки имею буквальный взгляд на постулаты веры, а вы,
Луиджи Карлович?
Итальянец, или, как он часто поправлял, венецианец, хлопнул
в ладоши и сильно потер руки, как будто и в лагере никогда не сидел:
– Эх, гони кота на мыло, я люблю, етит меня по шву, все
проявления утопии!
Камарадо Девеккио обогатился на Колыме не меньше чем тысячей
пролетарских междометий. Тут из-за занавески выскочила Цецилия с
«Анти-Дюрингом» в левой руке и с грозно потрясаемыми очками в правой:
– О чем вы тут говорите, несчастные?! Кремация, воскрешение!
Что за вздор вы несете?! Нет, не зря, не зря...
Она не успела договорить, когда страшный взрыв едва не
оторвал все их прибежище, то есть шестнадцатиквартирный дом, от земли. Небо в
«морском» окне мгновенно озарилось ослепляющей латунью. Они не успели еще
посмотреть друг на друга и на осколки посуды, когда грянул второй, еще более
страшный, по всей вероятности, еще более неожиданный, чем первый, потому что,
очевидно, после первого неожиданного, раздирающего невинные небеса, второй
кажется еще более неожиданным, совершенно ошеломляющим, взрыв. Третьего уже
ждешь.
– На колени! – крикнул медбрат Стасис и сам рухнул
среди осколков посуды на колени, поднял лицо и ладони к дикому свечению окна. И
все участники мирной беседы упали на колени в ожидании третьего, может быть уже
окончательного, апокалиптического. Даже и Цилечка оказалась на коленях со своим
«Анти-Дюрингом».
Третьего, однако, не последовало. Через пару минут за
близким горизонтом, то есть над бухтой Нагаево, стали вздыматься гигантские,
сначала белые, бурлящие, грибообразные, а потом стремительно багровеющие
облака. Дом огласился криками жильцов, по улице в сторону порта промчались
машины.
– Неужели война? – промолвил Кирилл. – Атомная
бомба?
Все начали смущенно вставать с колен. Атомная война казалась
уже хоть и страшным, но вполне нормальным, едва ли не бытовым явлением по
сравнению с тем, что вдруг их всех так стремительно озарило.
– Чепуха, будут они атомную бомбу тратить на говенный порт
Нагаево, – сказал Степан.
Кирилл включил радио. «Голос Америки» передавал джазовую
программу. Вскоре выяснилось, что в порту просто-напросто взорвались котлы на
каком-то большом танкере. Вместе с танкером взлетели на воздух еще два стоявших
рядом судна и много построек на берегу. Повсюду полыхают пожары, масса убитых и
покалеченных, однако до Судного дня еще далеко, то есть в том смысле, что не
далеко и не близко, ибо сказал Спаситель: «...как молния исходит от востока и
видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого... О дне
же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один...»
Так прочитано было Кириллом в подпольном лагерном Евангелии, что привез медбрат
Стасис.
* * *
За час до этих взрывов на противоположном конце магаданского
поселения, на Карантинке, царила мертвящая сука-скука. Фома-Ростовчанин, он же
Запруднев, он же Шаповалов Георгий Михайлович, он же носитель полсотни имен, не
исключая и изначального, кровного имечка, то есть Мити Сапунова, врубелевским
демоном сидел на ящиках во дворе инструменталки и смотрел за зону, то есть на
бесконечные каменные волны Колымы. Такого давно уже с ним не было – оказаться
запертым в зоне без малейшей надежды в ближайшем будущем на свободный проход.
Не надо было возвращаться на Карантинку месяц назад из Сусумана. Вместо этого,
может быть, следовало опять сквозануть на материк и, может быть, даже с
концами. Если уж и здесь, на Карантинке, «чистяги» дали себя согнать в стадо
под командой «сук», то хули тут еще делать: все рушится. В мрачнейшем
настроении взирал Ростовчанин на ближний распадок, где балдохо, то есть солнце,
висело в дымке низко над горой, будто зрачок вертухая.
Как раз чуть больше месяца назад режим начал на Карантинке
кампанию оздоровления. Самое страшное, что инициатива исходила не от вохровца,
а от затруханного лепилы, капитана медицинской службы Стерлядьева. Сначала этот
морж с усами в три волоса призывал на партсобраниях к борьбе с коррупцией.
Агентура доносила в «По уходу за территорией», что капитан кричит на
партсобраниях, как истеричка, дескать, все куплены и запуганы, дескать,
хозяином в УСВИТЛе стал Полтора-Ивана, дескать, нельзя позорить благородные
цели исправительно-трудовой службы СССР! Сержантишка Журьев, дрожа, как
профурсет, докладывал Ростовчанину, что Стерлядьев совсем поехал. Озверел
товарищ врач. Чуть ли уже не имена называет тех, кто куплены и запуганы. От
него баба ушла, вот в чем дело. Ушла к бывшему зеку, артисту оперетты, и
забрюхатела от него большим ребенком. Вот таким образом, значит, капитан
неприятности в личной жизни вымещает на всем личном составе. Требует инспекции,
рапорты строчит. Ростовчанин сразу понял, что дело серьезное. Однажды подождал
Стерлядьева в проходе за медсанчастью. Крикнул вслед моржовой фигуре на тонких,
будто не своих, ножках: «Капитан Стерлядьев!» Доктор весь передернулся,
заскользил по зассанному льду в своих сапожках, рукой за кобуру хватается: «Кто
тут?! Кто зовет?! В чем дело?» Ростовчанин с чувством юмора пробасил из темноты:
«Все в порядке, капитан. Проверка слуха». От растерянности Стерлядьев, видимо,
никак не мог понять, откуда идет голос. Ростовчанин тогда спросил его почти в
упор: «Тебе что, Стерлядьев, больше всех надо? Спокойно жить не хочешь? Жмурика
сыграть хочешь?» И тут же растворился, слился с джунглями Карантинки, со всеми
этими сотнями тварей с заточенными рашпилями в штанах.
