Предупреждение не подействовало. В один прекрасный день и
впрямь приехала комиссия. Отсортировали по баракам сразу почти треть контингента,
потом притормозили по причине банкета с собственным офицерским мордобоем и
блевотиной. Через три дня опохмелки сортировка возобновилась, хоть и не такими
штурмовыми темпами, но упорно и настойчиво. Лучшие люди, «чистяги»,
отправлялись с этапами на прииски, а самое главное, в одночасье была распущена
«По уходу за территорией». Костяк группы все ж таки удалось сохранить, в
частности, сам Фомка-Ростовчанин зацепился на должности табельщика в
инструменталке, однако было ясно, что организация доживает последние дни: в
любой момент можно было ждать общелагерной облавы и разоблачения. Новый
начальник по режиму майор Глазурин, подражая всем большевистским мусорам, ходил
по лагерю перетянутый ремнями в сопровождении трех автоматчиков. Рядом с ним
нередко чимчиковал и тот, кому «больше всех надо», капитан медслужбы МВД
Стерлядьев. У последнего вроде бы что-то наподобие базедки наметилось:
потемнение кожи, дрожь конечностей, выпуклость глазных яблок. После ухода жены
капитан начал часто пить по-черному, в одиночку, закусывая лишь пятерней в
недельной свежести щах. Заброшены были книги, как медицинские, так и
художественные. Прежде капитан был известен как знаток текущего литературного
процесса, теперь он прямо с порога швырял все эти «Новые миры» в угол комнаты,
где они и накапливались в нелепейших позах. О приближении к Дому культуры, где
когда-то так мило, в интеллигентных одеждах, прогуливались по фойе с Евдокией,
не могло быть и речи, ибо именно в этом капище греха благоверная и
познакомилась с троцкистом-опереточником, который блеял арию Стэнли из
«Одиннадцати неизвестных»: «По утрам все кричат об этом: и экран, радио,
газеты. Популярность, право, неплоха!»
Одна лишь оставалась у капитана Стерлядьева потеха: онанизм.
Всю стенку слева от кровати покрыл откровениями, а иной раз в фантазиях
достигал и потолка. Начиная же запой, после первого стакана Стерлядьев писал
письма И.В.Сталину: «Родной Иосиф Виссарионович! Под Вашим гениальным
руководством советский народ во время Великой Отечественной войны преподал
хороший урок прислужнику мирового империализма Адольфу (иногда получалось
Альберту) Гитлеру. Однако Германия дала нам не только Гитлера. Она дала нам
также Карла Маркса, Энгельса, Ленина, Вильгельма Пика. Она накопила также
хороший и плодотворный опыт в деле оздоровления человечества. Как сотрудник МВД
СССР и как представитель самой гуманной профессии, я считаю, что нам следует
использовать наиболее позитивные черты германского опыта в деле сортировки
контингента заключенных Управления северо-восточных исправительно-трудовых
лагерей Дальстроя. Иначе, родной товарищ Сталин, нам предстоит в недалеком
будущем встретиться с неумолимым законом диалектики, когда количество переходит
в качество...»
Отправляя эти письма, он твердо знал, что когда-нибудь
получит ответ. Кстати, и не ошибался: не будь бунта, его бы вскоре арестовали
как автора провокационных посланий в адрес вождя. Пока что ходил по территории,
сопровождая майора Глазурина, вращал выпуклыми желудевыми гляделками, отдавал
приказания о санобработке целых бараков, то есть о потрошении всего барачного
хозяйства и о сожжении тюфяков, в которых лагерные любители фехтования прятали
самодельные хорошо отточенные пики. Зеки молча наблюдали за непонятной
активностью мусоров. Всех, конечно, интересовало: чего же это Полтора-Ивана
молчит?
Вот такие события предшествовали данному моменту в романе, в
котором нам ничего не остается, как экспонировать вожака некогда могущественной
«По уходу за территорией» в позе врубелевского демона в секретном местечке
инструментального двора. «Не надо было возвращаться на Карантинку, –
мрачно зевал Митя, – ничего меня здесь не держит». Думая так в этот
вечерний час, он, кажется, прежде всего имел в виду отсутствие Маринки Шмидт
С-Пяти-Углов. Маруха уже больше года назад ушла по этапу на Талый, где и родила
в лагерном роддоме Митино дитя, которое сейчас (неизвестно, девочка, или
мальчик, или вообще какое-нибудь чудо таежное) пребывает в лагерных яслях, где
и маруха умудрилась пристроиться санитаркой. Так и не добрался до нее
Ростовчанин во время последнего блуждания по лагерям, а жаль: теперь уж вряд ли
скоро доберешься. Хорошая была маруха, эта Маринка Шмидт. Введешь в нее и как
будто снова себя человеком чувствуешь. Он научил ее звать его Мить-Мить, и она
с тех пор иначе его и не называла, как будто догадывалась, что это не просто
какое-то ебальное журчание, а его собственное имя. Увы, как говорили предки,
одних уж нет, а те далече, а самое паршивое состоит в том, что никакую другую
маруху теперь из женской зоны не вызовешь: по наводке стукачей майор Глазурин
забил все ходы, а некоторые даже залил цементом. Со стукачами придется
разбираться, Полтора-Ивана не может уже третью неделю отмалчиваться, и вот
тогда все покатится к окончательной резне, которая в нынешних условиях
превратится в последний бой «Варяга».
