«Странное происшествие в Берлине. Сегодня утром в
американский сектор на военной машине прибыл командир артиллерийского дивизиона
Советской Армии полковник Воинов. Он обратился к американским властям с
просьбой о политическом убежище. Советская администрация выступила с
заявлением, в котором утверждается, что полковник Воинов был похищен западными
разведслужбами, и потребовала немедленного возвращения этого офицера.
На корейском театре военных действий временное затишье. Так
называемые китайские народные добровольцы подтягивают новые бронетанковые части
в район Панмынджонга. Авиация Соединенных Штатов продолжает налеты на цели в
тылу противника...»
Из комнаты Ксаверии Олимпиевны донеслась пластинка: «Под
осень я сказал Адели: „Прощай, дитя, не помни зла...“
* * *
В городе у Фомочки-Ростовчанина было три тайных хавиры. К
одной из них он доковылял, цепляясь за обвисшие заборы и за слеги, подпиравшие
стенки завальных бараков, плача, хохоча, слюнявясь, сопливясь, истекая кровью и
лимфой из раны в верхней части живота. Там, в животе, в царстве кишечника, по
соседству с могучими склонами печени, поселился
ебаный-разъебанный-хуевейший-наихуевейший зверек трихомонада, наподобие
металлического ерша. Пока он спал, минуту-другую можно было еще идти, когда же
просыпался, грязная ссученная мандавошка позорная, немедленно начинал танком
утюжить внутреннее беззащитное царство, рвать кишечные своды, жечь фашистским,
то есть большевистским, огнем. Что же там, партизанщины, что ли, нет, чтобы
мину заложить, покончить с этими бесчинствами к хуям собачьим?
Дверь в хавиру оказалась заколоченной досками, и в
довершение еще на ней висел родной брат того внутреннего гада – пудовый замок.
Попробуй проберись сквозь весь этот металл, попpобуй свои кишочки пpотащить
сквозь эти металлические зажимы! Улица закрутилась к тупику, тупик встречал
ковыляющего, роняющего блямбы густой крови, волокущего автомат стройным рядом
хорошо заостренных пик; каждая предназначена для полного и окончательного
разрыва сраки любому нарушителю. Митя пополз вдоль железного забора. Шапки у
него на голове давно уже не было. Шапочкой-кожаночкой он еще пытался заткнуть
свой столь неуместно расплющенный, развороченный живот. Башка между тем, покрытая
замерзшими выделениями, превратилась в своего рода глазированный
ананас-хуй-в-глаз. Вдруг за забором, под строем этих пик, в снегу обнаружился
подкоп, и он перекатился на ту сторону, в благодатный мир шикарно обарахленных
снеговыми шубами лиственниц. В такую бы шубу обратиться и затихнуть. Стоять и
тихо ветвями разговаривать с невинной, остывающей пулькой-хуюлькой внутри.
Пошел под лиственницами, проваливаясь в снегах, грязня снега своим разъебанным
присутствием. Похоже, приближаюсь к детству, уже звучит рояль, бабуля моя
дорогая. Вдруг впереди увидел человека с ружьем. Немедленно шмальнув в него,
перекосил человека. Оказалось, это не человек с ружьем, а ребенок-пионер с
горном. Куда иду? Неподалеку от перекошенного пионера стояли другие фигуры: пионерка
с салютом над головой, девушка с веслом, дискобол. В отдалении спиной к
присутствующим маячил с вытянутой к городу лебедкой руки главный хмырь на
пьедестале. Вот этому в сраку надо влепить пару зарядов: пусть знает, как
стоять с пулей в кишках!
– Эй, Ростовчанин! – позвал кто-то с веселой шумной
улыбкой. – Хлопцы, гляньте, Фомка-то наш еще жив!
Стахановец, Морошка и Сом, отборные ряхи из «По уходу за
территорией», сидели под большим кайфом в беседке с колоннами, держали костерок
на листе железа, вынимали из ящика склянки вроде той, что Митя сам недавно с
вонючим дружком сосал.
– Итээровский костер! – хохотало мудачье. – Ну,
лафа тут в парке Горького! И горького целый ящик, и колбасы до хуя! Греби к
шалашу, Фома, устроим тут мусорам «оборону Севастополя»! Эй, глянь, Фома, что
мы тут главной бляди на кумпол надели!
На башке у скульптуры и впрямь, закрывая историческую
перспективу, надето было помойное ведро. Смутно улыбаясь, Митя проковылял мимо
сподвижников. «Какой я вам Фома? Фома-то, живой мальчик, мимо шел, покуривал да
песенку насвистывал, а я был расстрелянный труп...» Вежливо отодвинув
предложенный стакан, он прошел по сугробам на главную, расчищенную аллею парка
и встал лицом к скульптуре с поганым ведром на голове. Ведро, между прочим,
придавало скульптуре еще более незыблемые черты.
– Ну, вот получай, картавый, получай за все, –
пробормотал он и, забыв даже о железном ерше в кишках, начал расстреливать
скульптуру из своего автомата.
В эти моменты пальбы ему казалось, что он уже перестал
соединяться с землей, что какая-то горячая струя оторвала его от земли и держит
в подвешенном великолепном состоянии. Классные пули тульского закала прошивали
алебастровое говно. В беседке хохотали над фартовым театром Морошка и Сом.
Стахановец закемарил, прислонившись спиной к колонне ротонды. Пули кончились, и
Митя рухнул из своего восторга прямо на все точки своей боли. Ну, пиздец же,
пиздец, ну, где ж ты, пиздец?! Бросив на снег, туда, где стоял и напачкал,
автомат, он потащился к выходу из парка, туда, где под фонарями в морозной
радуге мирно лежала Советская улица с домами телесного цвета и с
трансформаторной будкой. Вот, оказывается, я куда тащусь: к трансформаторной
будке. Вот, оказывается, каково мое направление: к тем самым окнам.
Дотащившись до будки, хотел сесть спиной к ней, лицом к
окнам, однако ноги поехали по наледи, и он растянулся плашмя, не в силах уже
встать. Теперь лежал он под фонарем, красивый и молодой, почти такой же, каким
Фомочка Запруднев лежал, только малость сочащийся, малость к тому же подмороженный,
глазированный. Сил еще хватило позвать: «Циля! Кирилл! – однако кто же
услышит сквозь заткнутые подушками окна... – Все-таки рядом коньки
отбрасываю, – еще смог подумать он, – все-таки к родному рядом...» Он
уже не слышал, как захлопали двери, не видел, как выскочили две темные фигуры,
и только в самый последний миг осознал, что над ним склонились два любимых
лица. «Все-таки, кажись, узнали», – прошелестело тамбовской листвой в
голове, после чего из него мощно стал выходить какой-то горячий поток, и этот
же поток, как бы изливаясь из него, тут же и вздымал его ввысь, и он уходил все
выше, оставляя под собой географию колымского скованного льдом побережья.
