Если угодно, дикарские...» Тут сразу вошел Самков и
приказал Нефедову надеть на «старого распиздяя» наручники. И Нефедов еще больше
побледнел. Он пошел звать сержанта. «Сам надевай!» – заорал Самков. «Да я...» –
начал было Нефедов. «Учись! – еще громче заорал Самков. – На хуя ты
мне тогда тут нужен?!» Даже и в окопах Второй мировой войны, то есть второй
Отечественной, подследственный не слышал такого количества мата... 1885 год. Мы
едем с папой, мамой и сестренкой Дунечкой, Царствие им Небесное, на поезде в
Евпаторию. Волшебное путешествие! Мальчик высовывает нос из окна и покрывается
паровозной сажей. «Ты туда уже негром приедешь!» – хохочет отец. В окружающем
пространстве России распространено не так уж много матерщины. Рулады, которые
туда прорываются, идут из 1953 года из Лефортовской тюрьмы. «Вот какой у нас
клоун!» – смеется мама. «Мы из тебя, разъебай-профессор, сейчас такого клоуна
сделаем, – обещает Самков, приближая свое мясистое лицо с маленьким
крестообразным шрамом над углом челюсти; довольно искусное удаление
фурункула. – Ты, падла, забудешь тогда об интеллигентском достоинстве,
паразит трудового народа!» Лицо приближается еще ближе. Может быть, хочет
зубами вцепиться в остатки моей плоти? «Может, ты забыл своего дружка Пулково?
Могу напомнить. Твой дружок уже десять лет на американских атомных бандитов
работает. Ну, отвечай, вас одновременно завербовали?» Боже мой, какое счастье,
впервые за столько лет, хоть и из уст идиота, пришла новость о Ле! Значит, еще
жив, значит, ему удалось вырастить своего Сашу, значит – в Америке?! Где моя
Мэри, почему я так мало о ней думаю? То и дело возвращается мать, вплоть до
младенческих воспоминаний: большая грудь матери, средоточие мира, желанный
сосок, тогда еще у меня были руки, я брал все это богатство руками. Но где же
Мэри? Почему она никогда не появляется? Ведь мы с ней были двумя половинками
одного целого. Она раздвигала ноги, и впускала меня к себе, и в конечном счете
вздувалась, заполнялась продолжением рода, и снова раздвигала ноги, являя
Китушку, Кирилку, Нинку, и потом того, не названного, мертворожденного.
Чудеснейшая, фантастическая пульсация женщины. Мужчина банален, женщина –
пульсирующий цветок. Вспоминай Мэри, даже если не вспоминается, вспоминай! Так
же, как ты заставил себя забыть руки, вспоминай теперь свою жену.
Когда ты
первый раз ее увидел и где? Ну, конечно же, тысяча восемьсот девяносто седьмой,
балкон Большого зала консерватории. Она опоздала к началу моцартовского
концерта. Уже играли «Eine Kleine Nachtmusik», когда по проходу прошло и
обернулось на двадцатидвухлетнего студента некое юное, тончайшее, нерусское
создание, которое даже и взглядом как-то страшно было повредить. Принцесса
Греза! Она потом уверяла, что заметила его много раньше, чем он ее, что даже
однажды шла за ним по улице в полной уверенности, что он какой-нибудь молодой
поэт нового символистского направления, уж никак не предполагала медика. Итак,
ты вспомнил юную Мэри: вот она скользит в говорящей толпе консерватории,
вопросительно смотрит на тебя, мимо проносят ворохи шуб, н у, подойди же, вы
сближаетесь, у тебя тогда уже не было рук, во всяком случае, ничего похожего на
раздутые и окаменевшие лягушки более поздней поры...
В 1897 год прорвался лязг открываемых запоров одиночной
камеры Лефортовской тюрьмы, и Борис Никитич встряхнулся от полуобморочного
погружения. Он понял, что самым наглым образом нарушает режим: осмелился прилечь
на койку в дневное время. Сейчас надзиратель начнет орать и угрожать карцером.
Вошел не самый подлый, которого Борис Никитич для того, чтобы отличить от
других, называл Ионычем. Даже и орать сегодня не начал, сделал вид, что ничего
не заметил. Поставил на столик миску баланды и миску каши. Тошнотворно, но
желанно пахла рыбная баланда, каша же благоухала совершенством перлового зерна.
В первую неделю тюремной жизни Борис Никитич, очевидно, на
почве психической анорексии, перешедшей в церебральную кахексию, испытывал
отвращение к пище. Миски оставались нетронутыми, и в тюрьме решили, что Градов
держит голодовку протеста. Любые формы протеста подлежали здесь немедленному
подавлению. В камеру пришел какой-то толстый полковник с медицинским значком на
погонах – почему-то большинство эмгэбэшников вокруг были толстыми, жопастыми и
брюхастыми, настоящими свиньями – и пригрозил принудительным кормлением. Борис
Никитич тогда начал опорожнять содержимое мисок в парашу, пока вдруг не понял,
что симптомы кахексии уходят и он начинает снова испытывать интерес к еде.
«Ну, давай сыму». Ионыч отщелкнул замок и не без труда
стащил с запястий зека воспитательные браслеты. В течение десяти минут,
отведенных на прием пищи, можно было насладиться наличием рук. Борис Никитич
попытался взять ложку, увы, это оказалось невозможным: раздутые сарделины
пальцев и не думали сгибаться. Придется, как в прошлый раз, пить баланду через
край, а уж потом гущу подгребать всей лопатой ладони. «Да ты сначала руки-то
разотри, – как неразумному ребенку сказал ему Ионыч и шепнул: – Не спеши!»
Неожиданное проявление человечности подействовало на Бориса Никитича едва ли не
ошеломляющим образом. Он расплакался, затрясся, а Ионыч отвернулся, то ли еще
более проявляя гуманизм, то ли в смущении от уже проявленного. В целом удалось
провести без наручников не менее двадцати минут. Нельзя сказать, что пальцы
смогли овладеть ложкой, однако кое-как держать ее, чтобы не уподобляться
животным, все-таки удалось. Водружая педагогическое средство обратно, Ионыч
защелкнул наручники на последнюю скобу, то есть, очевидно, в нарушение
инструкции дал запястьям возможность чуть-чуть безнаказанно шевелиться. Уходя
из камеры, Ионыч вдруг подмигнул заключенному толстым веком и сделал жест
обеими ладонями под ухом: можешь, мол, поспать. Склоняя голову к подушке, Борис
Никитич подумал, что, пожалуй, в течение всей своей семидесятисемилетней жизни
никогда он такого послеобеденного блаженства не испытывал. Ровным счетом
никакого плавания во времени он во время этого сна не испытывал, одно лишь
полнейшее растворение, нирвана. Сколько времени прошло, неизвестно, но
проснулся он от истерического крика другого надзирателя, которого он мысленно
называл Чапаем.
«Ты что, мать-твою-перемать-на-четвереньках, расположился,
сучий потрох, с комфортом, еще похрапывает! Сейчас докладную на тебя подам за
нарушение режима! Отправишься в карцер, блядь, будешь там в шкафу стоять, пока
весь говном не выйдешь!» Борис Никитич вскочил. Вдруг весь кошмар ночей и дней
его узилища, а может быть, и весь вообще кошмар Лефортовской тюрьмы за все
времена сдавил его посильнее карцерного шкафа и одновременно пронзил изнутри,
то есть из самой глубины кошмара, то есть из самого себя. «Убейте! –
завопил он, вздымая скованные руки и просовывая свою голову между этими несуществующими
или, во всяком случае, несвоими руками, как будто пытаясь продраться каким-то
узким лазом. – Убейте, убейте, мучители, бесы!» Чапай даже отшатнулся.
Взрыв обычно молчаливого, погруженного в себя «предателя родины» застал его
врасплох. «Ну, че ты, че ты, распсиховался-то, Градов?! – зачастил он
блатной скороговоркой. – Да ладно, хер с тобой, давай-ка, давай,
оттолкнешься щас за ужином и на допрос тебя сведу. Ну, хули психовать-то?»
