Благие намерения Бабочки в практической московской жизни,
однако, забуксовали. В вечерней школе, куда он записался для получения
аттестата, он чувствовал себя кем-то вроде Гулливера в стране лилипутов. И
впрямь что-то лилипутское появлялось в глазах одноклассников при его появлении.
Никто из них не знал, кто он такой, но все чувствовали, что им не ровня.
Учителя и те как-то поеживались в его присутствии, особенно женщины:
темно-рыжий, отменных манер и образцового телосложения парень в свитере с
оленями казался чужаком в плюгавой школе рабочей молодежи. «У вас какой-то
странный акцент, Градов. Вы не с Запада?» – спросила хорошенькая географичка.
Бабочка рассмеялся; идеальная клавиатура во рту: «Я из Серебряного Бора,
Людмила, хм, Ильинична». Географичка затрепетала, вспыхнула. В самом деле,
разве ей под силу научить такого человека географии? И всякий раз с тех пор,
встречаясь с Градовым в школе, она потупляла глаза и краснела в полной уверенности,
что он не берет ее только лишь по причине пресыщенности другими, не чета ей,
женщинами: аристократками, дамами полусвета.
Между тем о пресыщенности, увы, говорить было рановато.
Двадцатидвухлетний герой тайной войны, оказавшись в Москве, вдруг стал
испытывать какую-то странную робость, как будто он не в родной город вернулся,
а в чужую столицу. Заколебалась и мужественность, вновь возник некий отрок
«прямого действия», как будто все эти польские дела происходили не с ним, как
будто тот малый с автоматом и кинжалом, субъект по кличке Град, имел к нему не
совсем прямое отношение, и вот только сейчас он вернулся к своей сути, а этой
сути у него, может быть, не намного больше, чем у того пацана, что он однажды
ночью повстречал на Софийской набережной.
Не будет преувеличением сказать, что таинственный красавец
Градов сам немного подрагивал при встрече с географичкой. С одной стороны,
очень хотелось пригласить ее на свидание, а с другой стороны, неизвестно откуда
появлялась чисто детская робость: а вдруг потом начнет гонять по ископаемым
планеты?
Среди множества женских лиц вдруг высветилось одно под лучом
розового ресторанного фонарика: эстрадная певица Вера Горда. Как-то сидел один
в «Москве», курил толстые сигареты «Тройка» с золотым обрезом, пил «Особую», то
есть пятидесятишестиградусную, не залпом, а по-польски, глотками. Вдруг
объявили Горду, и, шурша длинным концертным платьем, поднимая в приветственном
жесте голые руки, появилась белокурая красавица, что твоя Рита Хейворт из
американского фильма, до дыр прокрученного в Познани. Весь зал закачался под
замирающий и вновь взмывающий ритм, в мелькании многоцветных пятен, и Боря,
хоть и не с кем было танцевать, встал и закачался; незабываемый миг молодости.
«В запыленной пачке старых писем мне случайно встретилось одно, где строка,
похожая на бисер, расплылась в лиловое пятно...» Одна среди двадцати мужланов в
крахмальных манишках, перед микрофоном, полузакрыв глаза, чуть шевеля сладкими
губами, наводняя огромный, с колоннами, зал своим сладким голосом... какое
счастье, какая недоступность...
Да почему же недоступность, думал он на следующее утро. Она
всего лишь ресторанная певичка, а ты отставной разведчик все-таки. Пошли ей
цветы, пригласи прокатиться на «хорьхе», все так просто. Все чертовски просто.
Совсем еще недавно тебе казалось, что в мире вообще нет сложных ситуаций. Если
был уже продырявлен пулей и дважды задет ножом, если не боишься смерти, то
какие могут быть сложные ситуации? К тому же она, кажется, заметила меня,
видела, как я вскочил, смотрела в мою сторону... Он опять пошел в «Москву», и
опять Вера Горда стояла перед ним с протянутыми руками, недоступная, как
экранный миф.
«Мне кажется, что Бабочка проходит через какой-то
послевоенный шок», – сказал как-то Борис Никитич. «Наверное, ты
прав, – отозвалась Мэри Вахтанговна. – Ты знаешь, он не позвонил ни
одному из своих старых друзей, ни с кем из одноклассников не повстречался».
Бабушка была почти права, то есть права, но не совсем.
Приехав в Москву, Борис на самом деле не выразил ни малейшего желания увидеть
одноклассников – «вождят» из 175-й школы, однако попытался узнать хоть
что-нибудь о судьбе своего кумира, бывшего чемпиона Москвы среди юношей
Александра Шереметьева.
Последний раз он видел Александра в августе сорок четвертого
на носилках. Его запихивали в переполненный «дуглас» неподалеку от Варшавы.
Тогда тот был еще жив, бредил под наркотиками, бормотал бессвязное. Потом на
запрос о судьбе друга пришел приказ впредь не делать никаких запросов. Судьба
Шереметьева оказалась предметом высшей государственной тайны, очевидно, потому,
что ранение произошло во время сверхсекретной операции по вывозу
коммунистического генерала из горящей Варшавы.
В сорок восьмом, уже получив на руки все документы, то есть
частично освободившись от «гру-гру-гру», Борис рискнул обратиться к
непроницаемым товарищам, которые его провожали: «Ну, все-таки хотя бы сказали
б, товарищи, жив ли Сашка Шереметьев, а если нет, то где похоронен». –
«Жив, – сказали вдруг непроницаемые товарищи и добавили: – Это все, что мы
вам можем сказать, товарищ гвардии старший лейтенант запаса».
Что же получается, думал Борис, жив и до сих пор засекречен?
Значит, до сих пор служит? Значит, руки-ноги целы? Но ведь этого не может быть:
его правая нога при мне была расплющена стальными стропилами.
Оставшись при этих сведениях, Борис IV продолжил свое
одиночество. В общем-то одинок он был не из-за высокомерия и даже не из-за
послевоенного шока, как предполагали дед и бабка, а просто потому, что отвык –
или никогда не умел – навязываться. Иногда он ловил себя на том, что, как
подросток, надеется на какой-нибудь счастливый случай, который соединит его с
какими-нибудь отличными ребятами, с какими-нибудь красивыми девушками.
В отношении первых случай не заставил себя слишком долго
ждать, и все произошло вполне естественно, на почве мото-авто. Однажды подошли
двое таких в кожаночках, Юра Король и Миша Черемискин. Боря как раз в этот
момент раскочегаривал свой вдруг заглохший «хорьх», подняв капот, возился в
обширном, как металлургическое предприятие, механизме. Ребята несколько минут
постояли за его спиной, потом один из них предложил обследовать трамблер: там,
по его мнению, отошел контакт. Так и оказалось. Когда машина завелась, парни с
большой любовью долго смотрели на мягко работающее восьмицилиндровое
предприятие. «Потрясающий аппарат, – сказали они Борису. – Судя по
номеру, это ваш собственный?»
Так они познакомились. Ребята оказались мастерами спорта по
мотокроссу. Их мотоциклы стояли рядом, ну, разумеется, два «харлей-дэвидсона».
Пока еще гоняем на этих, объяснили они, но с нового сезона придется
пересаживаться на нечто похуже. Спорткомитет издал приказ о том, что к
официальным соревнованиям будут допускаться только отечественные марки.
