Ей было шестнадцать лет, она начинала девятый класс.
Пуританское воспитание школы и общее ханжество общества, а также некоторый
недостаток внимания со стороны блистательной мамочки и некоторый переизбыток
внимания со стороны величественной бабули привели к тому, что Ёлка только
совсем недавно поняла, что означают странные взгляды мужчин в метро и на улице.
Сначала она думала, что, может, пуговица оторвалась на пальто или носок съехал
на пятку, краснела, заглядывала в отражающие поверхности, в чем дело, почему
такие пристальные взгляды, да еще нередко и в совокупности с кривыми
улыбочками, направлены в ее адрес. Однажды с мамой ехали в метро, с поэтессой
Ниной Градовой. Вдруг какой-то уставился. Такой толсторожий, в большом кожаном
пальто с меховым воротником и в белых фетровых с кожаной оторочкой бурках.
Мама, хоть и книжечку, по обыкновению, читала – кажется, дневники Адели
Омар-Грей, – заметила мордатого, резким движением откинула волосы назад и
посмотрела ему прямо, как она умеет, с вызовом, в лицо. Далее произошло нечто
для обеих, матери и дочки, захватывающее и незабываемое. Прошло мгновение, в
течение которого мать поняла, что это не на нее направлено похотливое внимание
мужчины, а на ее дочку. Вспыхнув, она повернулась к Ёлке, и тут вдруг до
вчерашнего ребенка дошел весь смысл этого промелька. Произошло какое-то
неизвестное доселе, пакостно всколыхнувшее и в то же время музыкально и
радостно опьяняющее озарение. Мать же, схватившая ее за руку и повлекшая к
выходу из вагона, благо и их остановка подошла, испытала мгновенную и острейшую
грусть, если то, что мгновенно жалит, может называться грустью. Конечно, они не
сказали друг другу ни слова и никогда в течение всех последующих дней не
говорили об этом эмоциональном вихре, налетевшем на них из-за мерзкого
мордатого дядьки в поезде метро на перегоне от «Охотного ряда» до «Библиотеки
имени Ленина», однако, из всех скопом валивших и пропадающих мигов жизни этот
ярко выделился и не забывался никогда.
Короче говоря, Ёлочка повзрослела и теперь после школы перед
музыкальным уроком не упускала возможности забежать домой, в Гнездниковский,
чтобы сменить опостылевшую коричневую, с черным фартучком школьную форму на
мамину жакетку с плечами, как не забывала и подкрасить ресницы, чтобы оттенить
исключительное, градовско-китайгородское лучеглазие.
Уже половина ее жизни, то есть восемь лет, прошла без отца.
Папа вспоминался как друг-великан, с которым вечно куролесили, возились и
хохотали. Вспыхивали и пропадали яркие картинки раннего детства: папа-лыжник,
папа-пловец, папа-верблюд, то есть это когда едешь у него на плечах от озера к
железнодорожной станции, папа-мудрец объясняет «Дон-Кихота», папа-обжора
съедает целиком сковороду макарон с сыром, папа-вечный-мамин-кавалер подает
поэтессе Градовой шиншилловую шубу в виде обыкновенного драп-пальто, одергивает
фрак в виде спинжака – отправляются на новогодний бал в Дом литераторов... «Как
Сам, как Сам! – помнится, кричал папа. – Ну, разве вы не видите, что
я, как Сам, во фраке?»
Мама и Еленка, вслед за ней, от смеха умирали. Только много
лет спустя Ёлка узнала, что под словом «Сам» имелся в виду Сталин. Оттого мама
и «умирала», что вообразить Сталина во фраке было невыносимо. Конечно, было бы
еще смешнее, если бы папа тогда просто говорил: «Я сегодня, как Сталин, во
фраке», однако он вполне разумно не произносил этого, боясь, что на следующий
день в детсаду дочка будет показывать сверстникам «Сталина во фраке». И не
ошибался, конечно: Ёлка помнила, что она и в самом деле потом в детсаду прыгала
и кричала, как оглашенная: «Сам во фраке! Сам во фраке!»
Слова «погиб на фронте», которые она писала в графе «отец»
при заполнении школьной анкеты, никогда не доходили до нее в их подлинном смысле,
то есть она никогда не представляла себе, что тело ее отца было истерзано
пулями и истлело в сырой земле. «Погиб на фронте» сначала означало, что он
просто исчез, что он, конечно, где-то есть, но никак не может до нее, своей
единственной дочки, добраться. Она видела, как мама тайком плачет в подушку, и
сама, подражая ей, плакала в подушку, будучи, однако, в полной уверенности, что
эти слезы в конце концов помогут папе найти дорогу обратно. С возрастом она
поняла, что он уже не доберется, что его нет, и все-таки мысль об истреблении
его плоти никогда ее не посещала.
Вдруг появился старший брат. То есть не полный старший брат,
а двоюродный, но зато какой великолепный, Борька IV! Они мгновенно сдружились,
частенько даже ходили вместе в кино и на каток. Иногда он брал ее с собой на
соревнования, и тогда она замечала, что он явно гордится ею перед друзьями: вот
такая, мол, имеется красивая сестренка. В их отношениях присутствовало нечто
любовно-юмористическое, то, что как-то косвенно относилось к тому отдаленному
детскому куролесничеству, нечто имеющее какую-то связь с ее полузабытой
отцовщиной. Жаль, что он мне брат, думала она иногда, вышла бы за него замуж.
Итак, они вошли вместе в дом к полному восторгу ожидавшего
их семейства. Тут когда-то ведь был еще и пес, наш любимый Пифагор,
одновременно вспомнили они. Борису это было нетрудно: овчар был в расцвете сил
во времена его детства. Почти серьезно Борис всегда утверждал, что Пифагор
сыграл серьезную роль в его воспитании. Однако и Ёлке казалось, что она прекрасно
помнит, как ползала здесь по ковру, а старый благородный Пифочка ходил вокруг и
временами трогал ее лапой.
Итак, они вошли, и все просияли. Даже нервная Нина мимолетно
просияла, прежде чем снова уткнуться в газету; просиял и Сандро. Этот
последний, вернувшись с войны, умудрился прописаться в Москве у единственной
своей родственницы, престарелой тетки. Счастью его не было границ. Он не мог
себе представить, что будет жить вдалеке от Нины. Поначалу все шло хорошо.
Первая официальная выставка прошла успешно. Ободрительная рецензия в «Культуре
и жизни», между прочим, сообщала, что «лучшие живописные традиции
„бубновалетовцев“ Сандро Певзнер наполняет глубоким патриотическим содержанием,
сильными впечатлениями своего недавнего боевого прошлого». Сейчас даже невозможно
себе представить, что так могли писать в 1945 году: «бубновалетовские» традиции
и патриотизм! В те времена, однако, его реноме подскочило, МОСХ даже выделил
студию на заброшенном чердаке в Кривоарбатском переулке. Взявшись за плотницкие
и малярные принадлежности, Сандро превратил затхлую дыру в уютное гнездо
процветающего богемного художника: огромное полукруглое окно над крышами
Москвы, спиральная лесенка на антресоли, камин, полки с книгами, альбомами,
древними паровыми утюгами, медными ступками, чайниками, самоварами; на
отциклеванные своими руками полы бросил два тифлисских старых ковра, где-то
раздобыл «древесно, что звучит прелестно», которое – то есть старинный
маленький рояль – звучало прелестно пока только в воображении, ибо в нем отсутствовали
две трети струн, да и клавиши все западали, однако, будучи отреставрировано в
будущем, оно, конечно, зазвучит и в реальности, создавая особую атмосферу
московских артистических вечеров, главным и постоянным украшением которых,
несомненно, станет поэтесса Нина Градова.
