«Ну, что ж, храбрый воин и патриот с сильными впечатлениями
своего недавнего боевого прошлого, – сказала последняя, посетив
завершенную „певзнеровку“, – можешь считать, что это твоя окончательная
победа. Отсюда я уже никуда не уйду!»
Так Нина стала жить на два дома, Гнездниковский и
Кривоарбатский, благо расстояние между ними было небольшое. Взрослеющая Ёлка к
этой ситуации быстро привыкла и ничего не имела против. Художник ей нравился, и
она звала его просто Сандро без добавления мещанского «дядя». Впрочем, она и
маму свою часто звала Ниной, словно подружку.
Сандро умолял любимую «оформить отношения», но она всякий
раз начинала придуриваться, допытываясь, что он под этим имеет в виду, ведь она
всякий раз, ложась с ним в постель, старается как можно лучше оформить
отношения.
Все шло, словом, дивно в жизни «божьего маляра», как Нина
его иногда называла, пока не началась идеологическая закрутка конца сороковых.
После ареста членов Антифашистского еврейского комитета сверху в творческие
организации стали спускаться жидоморческие инструкции. В январе сорок девятого
партия произвела направляющий документ «О репертуаре драматических театров и
мерах по его улучшению». Выявлена была антипатриотическая группа театральных
критиков, состоящая, в частности, из неких Юзовского, Гуревича, Варшавского,
Юткевича, Альтмана, которые пытались дискредитировать положительные явления в
советском театре, с эстетских, немарксистских, космополитических позиций
атаковали выдающихся драматургов современности, в частности, Сурова, Софронова,
Ромашева, Корнейчука, протаскивали в репертуар идейно чуждые пьески Галича
(Гинзбурга) и прочих «со скобками», низкопоклонничали перед буржуазным Западом.
Оформилась могучая антикосмополитическая кампания советского народа, в редакции
потекли возмущенные письма доярок, металлургов, рыбаков, требующих «до конца
разоблачить космополитов». В творческих организациях проходили бесконечные
пленумы и общие собрания, на которых записные ораторы истерически требовали
«открыть скобки» у космополитов, скрывшихся под русовидными псевдонимами.
Особенно старались, разумеется, писатели, однако и художники не хотели
отставать.
До Сандро Певзнера очередь дошла не сразу. Держиморды,
очевидно, спотыкались о его грузинское имя, вместе с которым автоматически
проглатывалась и еврейская фамилия. Дружбу народов СССР надо было все-таки
всячески опекать, вот, очевидно, благодаря этому постулату Сандро и смог
некоторое время, как Нина злобно шутила, придуриваться под чучмека.
Вдруг однажды секретарь МОСХа, некий червеобразный
искусствовед Камянов, с трибуны нашел его взглядом в переполненном и потном от
страха зале и заявил, что пришла пора серьезно поставить вопрос о последышах
декадентских групп «Бубновый валет» и «Ослиный хвост» и, в частности, о
художнике Александре Соломоновиче Певзнере. Что он несет советскому человеку на
своих полотнах? Перепевы ущербной, безродной, космополитической поэтики Шагала,
Экстер, Лисицкого, Натана Альтмана? Советскому человеку, русскому народу с его
высочайшими реалистическими традициями такие учителя не нужны.
Попросили высказаться. Бледный Сандро начал заикаться с
трибуны, но постепенно окреп и высказался так, что хуже и не придумаешь.
Во-первых, он не понимает, чем живописная эстетика «Бубнового валета»
противоречит патриотизму. Во-вторых, «Валет» и «Хвост» нельзя смешивать друг с
другом, они находились в непримиримой вражде. В-третьих, обе эти группы
состояли из ярких индивидуальностей и о каждом художнике хорошо бы говорить
отдельно. В-четвертых, вот товарищ Камянов набрал тут для пущего страха одних
еврейских фамилий космополитов-декадентов... – в этом месте Камянов в
гневе ударил кулаком по столу президиума и обжег оратора уже не червеобразным,
а змеиноподобным взглядом, – но почему-то, продолжил Сандро, не привел ни
одной русской фамилии, таких, скажем, мастеров, как Наталья Гончарова, Михаил
Ларионов, Василий Кандинский...
Тут присутствующий из ЦК некто Гильичев – глиняная глыба
лба, влажные присоски губ и ноздрей – с мрачным вопросом повернулся к Камянову.
Тот что-то быстро ему нашептал про упомянутых. Гильичев тогда прервал художника
Певзнера, пытающегося сбить с толку присутствующих разглагольствованиями о
какой-то «переплавке» традиций революционного, видите ли, авангарда, и
поинтересовался, как это так получается, что советский художник, член
творческой организации, оказывается столь осведомленным в так называемом
творчестве эмигрантского отребья, белогвардейцев от искусства? Нет ли тут
какой-то уловки во всех этих разглагольствованиях о творческой «переплавке»? Не
пытаются ли тут нам подмешать в нашу сталь буржуазной коросты?
Сандро сошел с трибуны, и тут сразу полезли разоблачители.
Немедленно отмежевалось несколько старых товарищей. Кто-то предлагал тут же
разоблачить миф о талантливости Сандро Певзнера. Какой-то дремучий и всегда
полупьяный ваятель даже заорал, что надо раскрыть у Певзнера скобки, после чего
Сандро уже возопил, забыв о всех околичностях: «Какие скобки тебе нужны,
идиотина? Со своей дурацкой башки сними скобки!»
Пьяный захохотал, начал передразнивать грузинский акцент,
однако его никто не поддержал: все знали, что в Москве еще кое-кто говорит с
грузинским акцентом. Воцарилось молчание, и в этом, совсем уже зассанном
страхом молчании Сандро Певзнер гордо покинул помещение. Так он, во всяком
случае, потом рассказывал Нине, с резким отмахом ладонью вбок и вверх: «И я
пакынул памэщэние!» На самом деле еле-еле до дверей добрался и по коридору
бежал в панике, скорей-скорей на свежий воздух. Друг-коньяк спасал его до утра
в ожидании ареста, однако ареста не последовало. Из ведущих «космополитов»
тогда почти никто не был арестован: то ли у партии руки еще не дошли до их
мошонок, то ли «солили» впрок для более важных событий. Страх, однако, всех
терзал животный, во всех трех смыслах этого слова: во-первых, нечеловеческий,
во-вторых, непосредственно за «живот», то есть за жизнь, а не за какую-нибудь
опалу, в-третьих, такой страх, что вызывает унизительнейшую перистальтику в
животе, когда в самый драматический момент в вашем подполье с глухой, но
явственной угрозой, будто последние силы сопротивления, начинают перемещаться
газы. И не удивительно: ведь за каждой строчкой партийной критики стоял чекист,
мучитель, палач, охранник в вечной лагерной стыни.
