Ах, как здорово жилось тогда! Все эти полуголодные
вернисажи! Головокружительное ощущение принадлежности к новому веку, к
творителям новой культуры! Давно все это уже ушло. Сначала перестали хохотать,
потом прекратили улыбаться, наконец, бросили собираться вместе, отошли от
групп, то есть разобрали их до нуля общим отходом, потом, эх, потом вообще
настали времена, когда о группах старались забыть, да и личные дружбы прежних
грешных лет не особенно афишировались, а если где-нибудь в неподходящем месте
вдруг выплывало чье-нибудь некогда славное имя, прежний групповщик лишь
бормотал «ах, этот» и тут же переключал стрелку на главную магистраль.
Хлебников, измученный возвратным тифом, недоеданием, а в основном персидской
анашой, умер еще в двадцать втором. Центрифуга поэзии, которой надлежало, по
замыслу ее теоретиков Сергея Боброва и Ивана Аксенова, поднимать на поверхность
крем словесного мастерства, пошла наперекосяк, взбаламутила на дне безобразный
осадок. Лучше тем, кто ушел заблаговременно, как Иван; что бы он делал сейчас
со своими «елизаветинцами», со своим «Пикассо»? Плачевны мы, оставшиеся,
Сергей, я, Николай, даже Борис... Вот так, десятилетие за десятилетием, сидеть
в маленьком холодном потцу, ждать ареста, не высовывать носа, Велимир,
сжиматься в комочки, что твои мышки, строчить аккуратненькие, благонамеренные
рецензийки, рифмовать версты подстрочного перевода; плачевны мы, Велимир. Я
знаю, что ты сейчас скажешь...
«Времыши-камыши! Жарбог, Жарбог!» – отозвался кот. «Вот так
так! – сказал Гординер. – Нет, не зря я назвал тебя Велимиром».
Кот отпрыгнул от окна и даже, как показалось Гординеру,
перед тем как заскочить ему на колени, сделал некий однолапный пируэт.
Устраиваясь на коленях любимого Бронислава, копая его плед и вельветовые штаны
колючими лапами, бодая подвздошие ему крутою головою, кот мурчал: «Пинь, пинь,
пинь, тарарахнул зензивер. О, лебедиво! О, озари!»
Говорят, что коты любят не человека, а свое место, думал
недавно разоблаченный критик-космополит. Может быть, может быть, но меня
Велимир любит явно больше, чем нашу комнату. То есть в этой комнате он больше
всего любит меня. Мне отдает предпочтение даже перед диваном. Бесконечно
следует за мной, лижет мне пятку во время совокуплений с Оксаной. Вполне
возможно, он видит во мне не человека, а свое место, такое свое ходячее
место... Эдакое покряхтывающее, бормочущее матерщинку, покуривающее,
попукивающее, писающее в ведерко, когда лень идти в коммунальный туалет,
скрипящее перышком, шевелящее страницы любимое место. Только тяга к заоконному
пространству соперничает в нем с привязанностью ко мне, только поэзия кошачьего
космоса...
«Ну, что ты там лицезрел сегодня, в своем заоконном
пространстве, Велимир?» Кот посмотрел на него снизу вверх, как заговорщик, и,
словно, убедившись, что подвоха нет, возбужденно запел: «Сияющая вольза
желаемых ресниц и ласковая дольза ласкающих десниц. Чезоры голубые и нравы
своенравия. О, право! Моя моролева, на озере синем – мороль. Ничтрусы – туда!
Где плачет зороль»...
«Эка хватил, – пробормотал Гординер. – Мы все
обманываем себя, дружище Велимир. Красоты в объективном мире не существует,
есть только ритм. Наш мир – лишь жалкий заговор культуры...»
Он вспомнил, как они вот в этой же комнате еще в тридцать
четвертом говорили на эти темы с Иваном Аксеновым, только тот, естественно,
сидел не на его коленях, а вон на той, тогда еще не протертой до мездры шкуре
медведя. Хотя бы обои переклеить один раз с тех пор, хотя бы выветрить
когда-нибудь запах холостяцкой мизантропии!
Привычное советское многолетнее вялое ожидание ареста
недавно сменилось у профессора Гординера более ощутимым, то есть до некоторых
спазмов в кишечнике, его ожиданием. После нескольких упоминаний его имени в
списках других людей с неблагозвучными для русского уха именами все его статьи
в журналах завернули, а самого его вычистили из профессуры ГИТИСа, где он читал
курс по Шекспиру. Хоть никого еще из отъявленных мерзавцев-космополитов не
посадили, однако в печати все чаще появлялись требования трудящихся разоблачить
до конца, а это означало, что общий знаменатель приближается.
Все это было еще окрашено чудовищной иронией. На фоне
бесконечных требований «раскрыть скобки» Гординер являл собой парадоксальный
выверт литературы и судьбы. Дело в том, что у негото в скобках как раз
скрывалось самое что ни на есть великолепное не еврейское, белорусское
благозвучие, а именно Пупко. В далекие футуристические годы юный критик
Бронислав Пупко решил, что с такой фамилией в авангард не проедешь, вот и
выбрал себе псевдоним, в котором, как ему казалось, звучала как бы славянская
стрела, перелетающая немецкую твердыню. К имени этому в литературных кругах
скоро привыкли, и он сам к нему привык до такой степени, что про Пупко своего
изначального даже и забыл, даже и паспорт получил в начале тридцатых на фамилию
Гординер. Кто же думал тогда, что придется отвечать за такое легкомыслие, что
такое неизгладимое еврейство приклеется к его седым бакенбардам и пегим усам
вместе с этим псевдонимом? Что же теперь делать? Не вылезать же на трибуну, не
бить же себя в грудь, не вопить же: «Я Пупко, я Пупко!» Нет, до такого падения
он все-таки не дойдет! Отказываться от Гординера – это все равно что
отказываться от всей жизни, перечеркнуть свое место в литературе, оплевать все
свое творческое наследие! Нет уж, пусть приходят и берут Гординера; Пупко
отсюда не убежит, в комсомол возвращаться постыдно! «А ты уходи, – говорил
он Велимиру. – Когда они явятся, я открою форточку, ты прыгай туда и сразу
уходи по крышам. Ты знаешь, где живет Оксана, немедленно отправляйся к ней один
или со своей моролевой. Им в руки не давайся!»
«Проум, праум, преум, ноум, вэум, роум, заум», –
отвечал кот.
Ближе к вечеру приехала Оксана и прямо с порога начала
снимать юбку. Их связь тянулась уже много лет, и, как они оба говорили друг
другу и сами себе, она заполняла собой их «кулуары романтики». Оксана когда-то,
естественно, была студенткой Гординера по шекспировскому курсу, тогда-то и выяснилось,
что оба они не могут говорить о «пузырях земли» без волнения. С годами она из
девчонки с задранным носиком превратилась в статную даму с чуть поблескивающим
меж по-прежнему дивных губ металлокерамическим мостом. В лице у нее иногда уже
мелькало что-то мрачновато-величественное, и Гординер во время свиданий
прилагал все усилия, чтобы хоть на миг сквозь обычную для московской женщины
усталость выглянула та прежняя, с шекспировской лекции, восторженная девчонка.
Свидания, увы, становились все более деловитыми, как бы рассчитанными до
минуты. Семья обременяла Оксану: муж, сотрудник Минтяжпрома, и трое детей, из
которых среднее дитя, дочь Тамара, было, по ее убеждению, зачато вот в этой
самой комнате, на этом самом протертом кожаном диване.
Довольно часто в конце свиданий Гординер вспоминал
эгофутуриста Игоря Северянина и начинал канючить:
Ты ко мне не вернешься даже ради Тамары,
Ради нашей малютки, крошки вроде крола,
У тебя теперь дачи, за обедом омары,
